– Сможешь! – радостно сообщил он, остановившись, и поощрительно улыбнулся, вводя Ливьен в краску. – Сможешь, сможешь. Меня воспитало племя. Но мои родители жили в Городе.

Вот оно что. Ливьен слышала о случаях, когда заблудившуюся в лесу молодую бабочку маака подбирали и воспитывали дикари. Но она слышала так же, что найденыш при этом так никогда и не становился полноправным членом племени, был всячески угнетаем и унижаем. Что с этим самцом дело обстоит совсем не так, тут же подтвердил он сам, говоря без гордости, а, как бы, просто констатируя факты:

– Рамбай самый меткий и самый сильный, самый смелый и самый хитрый. Рамбай давно бы стал вождем, если бы имел потомство. Все мои жены были бесплодными, потому что я – маака. Роди мне несколько личинок, и я отпущу тебя. Если захочешь. Лучше – если не захочешь, – добавил он, а затем спросил: – Имя твое как?

– Ливьен.

– Ливьен, – повторил он задумчиво улыбаясь. – Ливьен красивая. – И вдруг беззастенчиво погладил ее неприкрытую грудь. У нее перехватило дыхание.

– А если ты мне не нравишься?! – выдавила она.

– Будешь жить со мной, пока не понравлюсь. Рамбаю нужна жена, а не рабыня.

И он повлек ее дальше.

Этот дикарь не только хорош собой, но не лишен и своеобразного благородства, – отметила она про себя. Однако, в контексте его притязаний, выказывать свою симпатию решила не спешить.

Наконец-то стало возможным определить хотя бы время: чуть забрезжил рассвет. Рамбай вновь остановился.

– Здесь дом, – объявил он.

Ливьен огляделась, но не заметила ничего похожего на жилище.

– Мы живем в дуплах. – Он указал вверх, в направлении кроны огромного дерева.

– Я взлететь – не смогу, – напомнила Ливьен.

– Держись, – Рамбай подал ей ладонь, подведя вплотную к испещренному трещинами стволу.

Казалось, целую вечность карабкалась она, держась одной рукой за руку порхающего Рамбая и помогая себе здоровым крылом. Наконец они добрались до края дупла, и она, обессиленная, рухнула на пол.

– Мое гнездо – твое гнездо, – приложив руку ко лбу, произнес дикарь, по-видимому, ритуальную формулу гостеприимства, затем демонстративно отвязал от пояса шнур с острозаточенным куском кости и воткнул его в стену.

Его жилище оказалось на удивление просторным и уютным. Оно не было поделено, как городские гнезда маака, на секции; это была одна, почти абсолютно округлая комната без четких переходов между полом, стенами и потолком. Переходы были тем паче незаметны, что все поверхности были оклеены толстым слоем мягкого ворса янтарного цвета. Здесь не было ни мебели, ни какой-либо утвари; только четыре лука и множество стрел, сложенные пирамидой, стояли посередине.

Ливьен неуверенно присела на пол, и Рамбай сейчас же улегся на ворс возле нее, сладко потянулся и, уже закрыв глаза, пробормотал:

– Будем жить хорошо.

Он заснул мгновенно.

Ливьен внимательно вгляделась в безмятежное лицо.

Да, он был красив. Ее слегка отталкивали волевые черты, столь не характерные для смиренных домашних самцов маака. Но, несмотря на противоестественность, это же, как ни странно, было и по-своему привлекательно.

Почему он не боится, что она убежит? Понимает, что с поврежденным крылом она слишком беспомощна? И по той же причине не страшится, что она просто убьет его, воспользовавшись его же оружием? Или самки его племени так забиты и безвольны, что и от нее он не ожидает никакой инициативы? Или просто сам он столь прямодушен, что и представить не может такого коварства?

Она легонько коснулась его предплечья. Таких упругих, словно налитых свинцом, мышц она не видела еще никогда. Мелькнула мысль, что с таким покровителем она будет в полной безопасности. Но Ливьен тут же одернула себя: стать наложницей дикаря?! Ни за что!

А дикаря ли? Она задумалась.

Несмотря на все трудности сегодняшнего дня, сон не мог пересилить ее возбуждения. Когда Рамбай открыл глаза, Ливьен все в той же позе сидела перед ним. Сразу, только заметив, что он проснулся, спросила:

– Откуда ты знаешь язык маака?

– Меня учила мама, – ответил он и сел.

– В Городе?

– Нет, в лесу. Вот она. – Он сунул руку в незаметную щель под ворсом пола и, бережно достав оттуда кусок высохшей светлой коры, подал его Ливьен. На коре чем-то черным неумело и схематично был нацарапан контур фигуры бабочки.

– Мама была красивая самка, – полувопросительно сказал он, явно ожидая от Ливьен подтверждения.

Но на нее рисунок впечатления не произвел, и она вернула его с неопределенным кивком.

Рамбай благоговейно коснулся коры губами и запихал ее обратно в щель.

– А как вы здесь оказались?

– Мама убежала из Города. И принесла сюда меня. Рамбай был еще личинкой.

– Почему ты называешь себя то «я», то «Рамбай»?

– Потому что я – Рамбай, – он для убедительности выпучил глаза и пошлепал себя ладонью по груди. Но потом честно признался: – Рамбай не понял твой вопрос.

– У нас о себе всегда говорят «я», – попыталась объяснить Ливьен, – и никогда не называют себя по имени.

– А-а, – понимающе кивнул он. – В языке маака есть слово «я», в языке племени – нет.

Ясно: дикари не пользуются личными местоимениями, вот он и сбивается на их лексику.

– А почему твоя мама сбежала в лес? Она нарушила закон и боялась наказания?

– Нет, мама была хорошая. Она… как объяснить?.. – он в затруднении скривил губы. – Рамбай помнит, что она говорила, но не понимает… – он беспомощно развел руками.

– А что она говорила?

– Что не хотела, чтобы из Рамбая сделали думателя.

– Что? – сказанное им не укладывалось в ее голове.

– Мама говорила, что слишком любила меня. И не хотела, чтобы из меня сделали думателя. – Повторил он. – Рамбай не знает, что это значит. А это у тебя что? – он коснулся рукой ее диадемы.

– Так, – уклончиво покачала она головой. В конце концов это – единственная связь с цивилизованным миром, которая осталась в ее распоряжении. – Украшение.

Слова Рамбая о думателе повергли ее в шок. Ведь они проливали свет на многое и переворачивали все ее представления о совершенстве общественных порядков Маака.

На первый взгляд, из того, что Ливьен узнала из беседы с Рамбаем, уклад жизни племени ураний показался ей простым и бесхитростным. Взрослые самки занимались хозяйством и учили тому же молодых, самцы – охотились, параллельно так же занимаясь обучением. Самец имел столько жен, сколько хотел и мог прокормить.

Первые часы, проведенные в гнезде Рамбая, она была так обеспокоена взаимоотношениями с ним, что многое пропускала мимо ушей. Но очень скоро и словами, и поведением он сумел убедить ее, что форсировать события не собирается. И она с облегчением предалась расспросам. Чем больше она узнавала, тем яснее ей становилось, что все не так просто.

Такими ли уж «угнетенными» были самки племени, если по его законам могли воспользоваться правом «развода»? Именно самка, прожив с самцом, который ее выбрал, обязательный срок – один детородный сезон – могла в любой момент безнаказанно уйти от него. Не отпустить или преследовать ее – преступление, наказуемое изгнанием самца из племени. Ушедшую от мужа самку мог взять в жены любой другой самец, и она должна была подчиниться – опять, минимум, на один сезон.

Самец же, взяв жену, уже не мог без ее согласия отказаться от нее. Как бы ни был он ею недоволен, он должен был содержать и терпеть ее столько, сколько она пожелает. Если же он, пытаясь спровоцировать самку на уход, начинал дурно с ней обращаться, по повелению вождя он наказывался – сперва публичным сечением, повторно – подрезанием крыльев, а в третий раз – смертью…