– Вы должны понимать, – Сталин вдруг стал серьезен, даже хмур, – что в той области, которой вы занимаетесь, много шарлатанов, много людей, которые только из-за тепленького места готовы изобразить перед начальством что угодно, лишь бы не прогнали. – Он помолчал, попытался, кажется, впервые рассмотреть все лица сидящих за столом людей по очереди. – Естественно, у нас возникло желание в этом разобраться, чтобы понять… А заодно, если получится, разобраться в теории вопроса, с каких идейно-теоретических позиций вы сами и ваши сотрудники этой работой занимаетесь?

Рыжов хотел было что-то ответить, но не успел, и хорошо, что не успел, потому что вождь продолжил:

– Тем более, как мне доложили, двое ваших работников были репрессированы, как социально чуждые элементы.

– Оба моих сотрудника, которые вернулись из заключения без поражения в правах, товарищ Сталин, были восстановлены на прежнем месте работы, то есть в нашей группе, это правда. Но социально чуждыми они не являются, оба воевали в гражданскую…

– Товарищ Троцкий тоже воевал в гражданскую, и неплохо воевал, надо отдать должное, но партия сочла необходимым от него избавиться. Как и от тех, кто придавал его нынешней работе фетишистское значение.

Над этим столом с нежнейшей скатертью и тончайшим фарфором, кажется, разразилась гроза, а Рыжов этого и не заметил. Зато это очень отчетливо видели остальные. Даже кто-то из служивых молодцев сделал шаг в сторону Рыжова, он ощутил это движение всей спиной. Но мысль Сталина уже скакнула в другую сторону, и он продолжил:

– Вы правы в том, что партии нужно быть готовой к тому, чтобы ясно и незвусмысленно отвечать на те вопросы, которые возникают, даже при рассмотрении явлений, о которых мы тут с вами говорили. Ваша подготовка этих ответов – и есть тот долг, который вы должны заплатить народу. Сейчас мне кажется, вы сумеете правильно найти и сформулировать эти ответы. Конечно, этим будут заниматься многие люди, не вы один, но ваша группа – звено в общей цепи. Полагаю, что интересное звено, не совсем привычно выстроившее свое положение в общей структуре наших огранов, но… В целом, скорее правильно, чем… ложно.

Сталин стал подниматься, отложил трубку, и похлопал себя по карманам френча. Вытащил пачку папирос, и не «Герцеговину», как о том было известно всем, а обычных папирос «Пушка», которые продавались на каждом углу. Сейчас же кто-то из незаметных ребят подскочил к нему и поднес, кажется, нерусскую зажигалку с пламенем, которое показалось очень ярким на этой веранде. А Рыжов и не заметил, что сумерки все же сгустились.

У дверей Сталин обернулся.

– И еще вот что, ответы, над которыми вы работате, важны не сами по себе, товарищ Рыжов. Они важны в русле общей теории, общей концепции, по которой живет и работает наша страна. А согласно марксизму-лене́низму, любая теория проверяется практикой, и только практикой. До свидания.

Сталин вышел. А Рыжов, разумеется, уже поднявшись, уже стоя, вдруг осознал, что вот та мелочь, что вождь как-то по-особенному сказал слово «ленинизм», и будет его едва ли не самым сильным впечатлением от встречи с этим человеком.

Он посмотрел на свою выпитую едва ли до половины чашку. На темной поверхности жидкости уже появилась тонюсенькая радужная пленочка, что бывает только с очень хорошим и густым чаем. И еще, он не понимал, чем и как для него и всей группы закончилась эта встреча. Зато остальным было ясно.

Бокий подошел к Рыжову поближе и строго прищурился, рассматривая его метров с трех. Блюмкин вообще хлопнул по плечу, словно поздравлял студента со сданным экзаменом.

– Значит так, товарищ Рыжов, – заговорил Бокий, не откладывая до того времени, когда они уйдут отсюда или окажутся в машине, видимо, он хотел опередить Блюмкина, – слушайте задание. Как можно скорее, а лучше если уже сегодня, отправляйтесь в Ленинград, встречайтесь с товарищем Сабуровым, и приступайте к заданию. Он вам все объяснит.

– Я и мои сослуживцы?

– Нет, – встрял Блюмкин. – Вы и Смеховой, вдвоем. – Он помолчал. – Будет лучше, если ваши подчиненные ничего об этом задании не узнают.

– Ваших сотрудников не привлекать, – высказался и Бокий. И куда-то заторопился, может быть, у него тут были и другие дела.

И действительно, в Москву Рыжову пришлось возвращаться на пару с Блюмкиным. Тот сидел по-прежнему сзади, развалясь, и смотрел на снежок по обочинам шоссе. Не произносил ни слова, даже не повернул головы, когда Рыжова высаживали перед особнячком в Неопалимовском переулке, в котором, несмотря на воскресенье, едва ли не во всех окнах уже горел свет.

В особнячке Рыжов успел только вытащить из сейфа кобуру с пистолетом и запасной обоймой, и сунул в портфель, который стоял уже года два бессменно в его кабинете. В портфеле было все, что нужно для экстренного случая, полотенце, старенькая бритва, мыло, две банки тушенки, мешочек сухарей, спички, немного соли и даже несколько пачек махорки, завернутых от сырости в пергаментную бумагу.

Про махорку ему рассказал Раздвигин. Сам-то Рыжов не курил, но махорка, особенно хорошая, которую выпускали московские фабрики, ценилась… в некоторых местах, как универсальное средство оплаты. Раздвигин ему пояснил, если бы у него была махорка, он бы куда точнее вписался в ситуацию, когда оказался… В общем, дальше Рыжов его не очень-то и расспрашивал, не хотел бередить, и сам не хотел расстраиваться. Но сделал для себя вывод, попасть можно куда угодно, в любое место, с самыми разными людьми, пусть уж лучше все, что может потребоваться, у него будет с собой.

На вокзале билеты для него и Смехового были уже заказаны, вот только четырехместное купе занимала также пара с маленьким ребенком, который плакал всю ночь. Смеховой, который тоже подготовился к выезду очень быстро, хотя и пришлось заезжать на его квартиру, чтобы он вынес чемоданчик с медными закругленными блямбами по уголам, пробовал спать, но с таким соседством это оказалось невозможно, он часто поднимался и выходил перекурить в тамбур.

Отец ребенка, пожилой, с волосами, которые торчали странными клоками, инженер с какого-то завода, смотрел на попутчиков извиняющимися глазами, но его жена, гораздо моложе его, ошалевшая от усталости женщина, ни на что не обращала внимания. Ей важно было кормить ребенка, и урывками хоть немного спать, спать… Рыжов ее понимал, хотя и злился тихонько на то, что им там не повезло.

Чтобы отдохнуть хоть немного от младенческого рева, Рыжов долго стоял в вагонном коридоре. Они не проехали и Бологое, как тут его настиг Смеховой.

– Как прошла встреча? – спросил он. И лишь помолчав, добавил: – Арсений Макарович.

Странно, служим вместе более двух лет, подумал Рыжов, а толком обратиться друг к другу не получается.

– Сложно передать. Очень сложно.

– Я понимаю, – сказал с готовностью Смеховой.

Да ничего ты не понимаешь, вдруг начал раздражаться Рыжов, и лишь когда попробовал успокоиться, посматривая на проносящиеся во тьме огоньки за стеклом, вдруг с отчетливостью, которая почти испугала его самого, подумал – при нем, при вожде, наступили сумерки, а никто и не заметил. Это было настолько двусмысленное соображение, что произнести его вслух, конечно, было невозможно.

– Работу и направление нашей группы он оценил очень глубоко, – сказал Рыжов.

– Надо же, величайший вождь всех времен и народов похвалил нашу работу, – тут же, с прежней готовностью подхватил Смеховой. Кажется, он на самом деле хотел знать побольше об этом… чаепитии.

– Нет, не похвалил, просто – не ругал. Это разные вещи.

– Все-равно, он о нас знает, может быть, думает о нас… – Дальше комиссар понес такой бред, который Рыжов, при всей его терпимости, постарался не слушать. И кажется, лишь в этом преуспел.

В Ленинград приехали рано, чесов в шесть с небольшим. Московский вокзал был еще хмурым и гулким, под своей стеклянной крышей, поддерживаемой фермами, схожими с теми, что прикрывали Ленинградский вокзал в Москве. Рыжов уже бывал в северной столице, но не часто, и потому, несмотря на сонливость, осматривался с некоторым даже интересом. Он не очень-то понимал, чего им теперь следует ждать, но оказалось, что все для них со Смеховым уже расписано.