С него сыпался высыхающий песок, и шел он, еще пошатываясь, но уже не полз. А когда добрался до ручья, то плюхнулся в него, лицом вниз. Ростик на миг жутко испугался, что тот захлебнется, но Гулливер блаженно раскинул руки, и вдруг легко, словно всю жизнь умел плавать, перевернулся на спину, причем вода теперь покрыла почти все его тело, лишь нос и выпуклый лоб оказались на поверхности. А потом он лил эту воду себе на грудь и живот. Так иногда делал и Ростик, так делают все люди, зачерпывая воду ладонями и нагоняя на себя приятные волны.

– Все-таки, – не успокаивался Пестель, – где же Ростик?.. Ага, ты тут. Слушай, всеведающий наш, как же он будет тут жить?

Ростик улыбнулся ему, хотя до Пестеля было шагов двадцать и разговор на таком расстоянии сейчас представлялся ему немыслимо трудной задачей.

– Пока не знаю. Но это ничего не значит. – И убежденно добавил: – Почему-то мне кажется, что за эффективность Гулливера опасаться не стоит. Он гораздо лучше приспособлен к жизни, чем многие и многие из нас. – Он подумал и уже с некоторой долей сомнения добавил: – Может быть, он вообще – бессмертный.

Ладка, вредная девчонка, разложилась, почти спихнув Ростика с кровати. Она спала, словно хотела обнять весь свет, и при этом сопела от удовольствия, почти похрапывала. Ее лицо было каким-то на редкость прекрасным, словно бы ей всегда снились только самые замечательные, счастливые сны. Рост смотрел на нее с удивлением, он не понимал, почему видит в темноте, как вообще тут оказался… Ему-то как раз снилось что-то совсем не замечательное, хотя самого сна он не помнил.

Он осторожно, чтобы не разбудить жену, сел на кровати. Поежился, Лада переволокла одеяло на себя, а потом еще и скомкала его, так что он оказался совсем голым, и тело немного задубело от свежего ветра в окно. Впрочем, благородным названием «окно» эту не совсем правильную дыру в стене не стоило называть. Ветер переменился, решил Рост, потому что отлично помнил – когда они ложились спать, воздух в комнате был неподвижен, как это обычно бывает в Полдневье.

Окно можно было закрыть ставнем из литого пористого камня, ходившим на тяжелых и на вид неуклюжих каменных же петлях, но тогда в помещении сразу появлялся запах ветоши, машинного масла и чего-то, что приводило на ум мышей, хотя чего-чего, а уж этой живности на заводе не было. Их регулярно, чуть не каждую зиму, уничтожал борым.

Рост оделся, поплескал в лицо воды из фаянсового тазика. Такой фаянс здорово научились делать в Одессе, еще немного, его и расписывать начнут, решил он. Потом подумал, может, он такой раздраженный, потому что давно не подравнивал бороду, вот она и мешала, особенно во время умывания?.. Нет, не то.

Оставалось признаться, что Роста злило то, что он не помнил свой сон. А тот был важным и что-то сообщил Ростику, что стоило запомнить.

Пока же он придумал только, что окно потому и не закрыли, что оно давало немного света от горевших во дворе Алюминиевого завода четырех здоровенных факелов. Их очень удачно сделали давным-давно, когда и Лагеря пурпурных поблизости не было, и главной опасностью считались гиеномедведи. Теперь их использовали просто для освещения, должно быть, по привычке. Насколько Ростик понимал, они были устроены по принципу керосиновой лампы, где выгорал спирт, поднимаясь по туго скрученным полотняным фитилям, только большого размера.

Рост оделся, отыскал на столе тарелку с сушеной рыбой и кусок лепешки, пожевал без аппетита, к тому же захотелось пить. Рост вышел из комнаты, попробовал быстренько сообразить, есть ли вода на кухне, но ничего не придумал. Поэтому вышел во двор, там должна была находиться перевозная бочка на колесах со старинной надписью «Квас», которую каждый вечер наполняли из ближней речки бакумуры, а потом волокли на себе в заводской двор. Это была их обязанность, они выполняли эту работу уже без напоминаний.

Двор показался Ростику слишком пустынным и даже немного гулким. Но освещенным достаточно, чтобы он на всех четырех углах стен нашел фигуры часовых. Трое из них были бакумурами, четвертый, совершенно определенно, человек или пурпурный. Хотя все-таки человек, пусть в темноте и трудно было разобрать. Рост открыл кран, выпил почти полную кружку, привязанную к крану бечевкой, и вдруг насторожился.

Он не слышал никакого определенного звука, не чувствовал запаха, да и по виду часовых все обстояло нормально, и все-таки… Тогда, не слишком-то отдавая себе отчет, Ростик направился к темнеющему в колеблющемся пламени спиртовых ламп проему, который вел в подвал, где должен был находиться Гулливер. Из подвала пахнуло сыростью, но это было не страшно, Рост после еды уже немного согрелся, к тому же тут, на открытом воздухе, было тепло, весна вступала в свои права.

В глубине подвала, в конце изрядно длинной, ступеней на тридцать, лестницы тоже горела какая-то плошка. Это позволило спуститься по не очень старательно отлитым ступеням, ни разу не споткнувшись. И лишь оказавшись в подвале, он понял, что пришел сюда правильно. Тут кто-то находился и следил за всем, хотя вроде бы ничего не происходило. Рост осмотрелся.

– Пап, это я, – сказал Ромка, который спокойно восседал чуть в стороне от лампады на табурете, связанном бакумурами из лозняка толщиной в палец. Такие табуретки высыхали и приобретали крепость и надежность отлитых из камня стульев, но были гораздо легче.

– Ты чего не спишь?

– Пытаюсь понять, что ты сделал с ним.

– Зачем?

– Не знаю, но… Мне интересно.

Рост посмотрел на Гулливера, который лежал на груде невыделанных шкур. Это было понятно, охотиться иногда, особенно по весне, приходилось много, чтобы стол для гарнизона был сытнее и разнообразнее, но бакумуры почти никогда не разделывали туши убитых зверей, не содрав предварительно шкуры. Их за ненадобностью толком и не обрабатывали, они задубевали и становились ни к чему не пригодны… Кроме как служить ложем для свежевылупленного гиганта.

– Как он?

– Иногда кажется, что спит, а то вдруг я подумаю-подумаю, и мне представляется, что он следит за мной. Или не за мной… А за всем, что происходит вокруг.

Ростик вспомнил, как мучительно он во время первых своих сеансов предвиденья пытался определить то, что ему представлялось, и не мог найти ни слов, ни смысла в своих видениях… Пока не научился, иногда через весьма горький опыт, управлять этими состояниями и доводить их значение до других людей.

Рост подошел к новорожденному поближе, оказалось, что принесенные в корзине из травы грубоватые лепешки это существо схрумкало вместе с… «оберткой». Ну, может, он и эту вот сухую, как трут, траву полагает пищей, подумал Ростик. Да, странное существо у них появилось, труднопостижимое.

Ромка немного плывущим, как заезженная пластинка, голосом спросил:

– Как думаешь, для чего он?

И тогда Ростик, который вот только что гордился, что отлично научился управляться со своими болями во время предвидений, да и с самими предвидениями, едва не согнулся, потому что ощутил ментальный удар огромной силы, нанесенный, словно бы тугой веревкой. Он понял… И даже не понял, а именно почувствовал, что теперь нужно делать.

Он и не заметил, как поднял руку ладонью к Ромке, приказывая ему умолкнуть и оставаться на месте. Потом как сомнамбула, преодолевая внезапную боль, деревянным шагом направился… Гулливер, казалось, только этого и ждал. Он хрюкнул, немного напомнив спящую Ладу, только громче раз в сто, и перевернулся на живот. Или лицом вниз, выставив вверх спину, неровную, бугристую, тяжелую, свитую из могучих мускулов настолько, что она казалось горбатой.

Да нет же, решил Ростик, она и есть горбатая. Даже сейчас, при свете слабенькой плошки было непонятно, почему они все не разглядели этот горб днем, когда Гулливер был отлично освещен и виден целиком. Или у него это выросло, пока он спал? Бред, конечно, решил Ростик. И тогда вдруг вспомнил свой сон.

Это был не кошмар, это было что-то неизбежное… Он так же сомнамбулически, как и дошагал до Гулливера, принялся раздеваться. Ромка громким, отчетливым шепотом сзади спросил: