– Алена, – молвила она, изумляясь, что помнит это имя. – Алена! – И схватилась руками за постель, резко села, озирая испуганными глазами чистую, по-старинному убранную светелку с большой изразцовой печью, с лавками по стенам и множеством икон. Голова закружилась так, что она принуждена была снова откинуться на подушки.

– Лежи, лежи, Аленушка, – встревожилась Маланья. – Ничего, ничего: Аленушка – тоже хорошее имя. А что еще про себя скажешь? Отец у тебя, мать есть? А то, может быть, муж законный? – В голосе зазвучала опаска.

Алена лежала молча. Что говорить? Где она? Как сюда попала? Кто такой этот Егорушка, чей голос заставлял ее вздрагивать? Да кто б ни был – это не может оказаться он, ее Егорушка, а стало быть, и дрожать нечего. Совпадение, тезки они, вот и все. А что голоса вроде бы схожи, так это ничего не значит: вот ведь схожа она сама с какой-то неведомой Аринушкой. Правда, мать ее, покойницу, тоже звали Ариною, да что с того? Была она баба деревенская, арзамасская, и уж наверняка знать никакой Маланьи не знала. Тоже совпадение, не более!

– Девонька, ты что ж замолкла? Уснула?

Алена не шелохнулась. Пусть думает, будто уснула. Сейчас у нее нет сил отвечать на досужие вопросы, вдобавок на многие из них просто нет ответов. Кто она? Вдова? И при том сожительница немца? И вдобавок, недоказненная преступница? Поди-ка объясни все это Маланье! Небось кликнет полицию, как бы ни была добра! Нет, надо как-то исхитриться убраться отсюда, пока не вернулся этот… Егорушка. Зачем она ему сдалась? Как у него оказалась?

Алена попыталась вспомнить – и едва не закричала от страха, когда в памяти вдруг возник Ленька, окаменело лежащий в пыли, а потом – кривой злой рот, и ручищи, нечисто ее лапающие, и гнусный голос: «Ой, каково богачество, глубины каковы… А ну пей, не дергайся, ведь сверну шейку-то, вот те крест!» – а потом мерзкий железистый вкус во рту, и сумрак, заволакивающий рассудок, и подгибающиеся ноги, и одно непрестанное желание: уснуть, хоть бы и навеки!

А потом? Что было потом?

Этого она не могла вспомнить, как ни трудила голову. Какая-то тьма клубилась, наваливалась, – так клубится, наваливается на неосторожного прохожего встречник!

Алена слышала – рассказывали, если по дороге несется неистовый вихрь, надо быть осторожным: это злой дух – встречник, который спешит за душой умирающего преступника или убийцы, чтобы увлечь его в ад. Неосторожного путника встречник может утащить с собою, и тогда никто и нигде более не увидит его. Спастись от встречника можно только одним способом: бросив в вихрь острый нож. Тогда смерч рассеется, а нож, упавший на дорогу, окрасится кровью…

Да, Алену закружил, утащил встречник. Но кто спас ее? Кто отважился бросить острый нож в смертоносный вихрь? И где, за сколько верст – а может быть, десятков, сотен верст – оказалась она?

Бесплодные воспоминания причиняли такую боль и тоску, что Алена сдалась беспамятству – и не заметила, как снова погрузилась в серый туман сна.

– Алена! Алена, да ты с ума сошла! Мы с Ленькой уж вовсе рехнулись, а ты здесь спишь, валяешься? А ну-ка вставай! Вставай, просыпайся давай!

Алена всполошенно открыла глаза и мгновение одурело, недоверчиво всматривалась в Катюшкино лицо, неведомо как возникшее здесь.

Нет, правда – Катюшка! Да что это с ней? Роба перекошена: одно плечо вовсе вылезло из декольте; фонтаж-коммод наехал на лоб, tour la gorge, шелковая лента на шее, надета задом наперед, так что бант и цветок оказались не спереди, а сзади; пухлые напомаженные губы дрожат, а от голубых глаз тянутся по бело-розовым щекам две сероватые дорожки.

– Катюшка, – ошарашенно пробормотала Алена. – Ты что, плачешь? А белила-то текут!

– Да черт с ними, с белилами! – отмахнулась Катюшка, впрочем, тотчас же выхватив из рукава крошечную кружевную утирку и осторожно промокнув щеки. – И ресницы тоже текут? – спросила испуганно. – Ох, все, жуть! В кои-то веки Аржанов на меня поглядел, а я – чучело чучелом!.. – Она заломила руки, а потом сунула платочек в рукав и сказала совершенно равнодушно: – Да и пес с ними, с ресницами, и с Аржановым тоже. Главное дело, что ты жива! Ох, как я рада, рада как! – Она набросилась на Алену, душа ее объятиями и букетом разнообразнейших духов. – Слава богу! Но как, скажи на милость, ты могла быть такой дурищей? Зачем потащилась с этим разбойником? Судя по Ленькиным словам, у него была просто-таки нечеловеческая рожа! Ленька тоже хорош, дурак! Мало его по башке стукнули, надо было вовсе расколоть: ну кому от такой глупой колоды польза?!

– Катюшка! Да он жив? – едва не взвизгнула от нетерпения Алена.

– Жив, куда денется? – подергала та оголенным плечиком, поправляясь в декольте. – Отлеживается. Порывался со мной ехать, да я не велела в наказание, что был так глуп и пустил тебя ночью идти!

– Да почем же мы знали?! – слабо возмутилась Алена. – Человек тот сказал, мол, от тебя послан, вдобавок письмо представил…

– Письмо?! – У Катюшки глаза на лоб выскочили. – Ты в уме? Чтоб я письмо стала писать?! Да после сего письма ты как раз и должна была посланного повязать, стражу кликнуть и дома сидеть несходно. Ведь это и есть самое несусветное: чтоб я письмо писать затеяла!

Катюшка была столь возмущена, что Алена почувствовала себя и впрямь дура дурой. Однако ее удрученный вид не утихомирил подругу, а вроде бы еще пуще разъярил.

– И вот еще что мне Ленька сказывал, – налетела она. – Будто ты к этой, как ее там, мужниной сестре потащилась выглядывать да вынюхивать? Нет, ты вовсе без головы, вовсе без головы! – С ужасом схватившись за фонтаж-коммод, она скорбно поглядела на Аленину голову… вернее, на то пустое место, которое было у подруги вместо оной. – Жаль, я не видала тебя черномазую да желто-зеленую! Подумаешь, лицедейка! Как ты могла надеяться, что Ульяна тебя не узнает?! Вот кабы ты какой-нибудь кривой турецкий носище вместо своей курноски приставила да гляделки свои серые перекрасила – тогда еще ладно, а так… Вот и расхлебывай теперь всякие гадости. Ведь не иначе это твоя Ульяна Мефодьевна тебя выследила и…

– И что? Письмишко за тебя намарала? – не удержалась от смеха Алена. – Ну, вот уж где глупости! Больно заумно! Ульяна – баба хитрая, но простая, будто кочерга. Она бы могла ко мне разбойничка с ножичком подослать, а так, опоить для чего неведомо и бросить… нет! Это уж скорее всего бывшие дружки Ленькины вызнали, кто их выдал тогда, – вот и месть мстят, они горазды на всякие хитрости!

Катюшка всплеснула руками:

– Опомнись! Какие дружки?! Они уж давно эва где: кто на плахе, кто на колесе, кто гремит кандалами в Сибирь! – И вдруг поглядела на Алену почти с ужасом: – А ты что говоришь: опоить, мол, и бросить? Ты и впрямь ничего не помнишь?

– Ей-богу, нет, – покачала головой Алена – и ей как-то нехорошо сделалось от испуганного взгляда подруги: – А что я должна помнить?

Катюшка смотрела с жалостью:

– Ну, Аржанов мне по секрету сказал, будто нашел тебя в казармах драгунских, вовсе беспамятную и в компании девок гулящих. Только те успели улизнуть, а тебя у солдат одну бросили… – И вдруг замахала руками, закричала в голос: – Да нет, нет! Алена, не смотри так! Не было ничего, ничего с тобой стыдного не делали! Ты спала как убитая, драгунам других девок хватило, а потом Аржанов тебя сюда увел. Ты ему в ножки кланяться должна, поняла? Главное, чтоб до Фрица ничего не дошло! Ведь непотребную девку, в казарме взятую с солдатами, раздевают догола и пускают…

Катюшка внезапно умолкла, и ее пухленькое личико так вытянулось, что сделалось похоже на дыньку:

– Ой, мать моя! Да ведь ты и есть… голым-голая! Мне Аржанов и сказал: на подруге, мол, вашей, и нитки нет. Вы, мол, возьмите ей какой ни есть туалет, наготу прикрыть. Это значит – что?

– Это значит, что он принес барыню сюда в чем мать родила, своим кафтаном обернув, – послышался голос, исполненный такого презрения, что Алена в первую минуту даже не узнала Маланью.