Куда это его занесло? Какие-то овраги… Темнота, ночь, ишь ты, будто темно-синий бархат! А что за речушка? Так себе, канавка, но пахнет свежестью, в темноте кажется глубокой-преглубокой и катится меж травы так медленно, что чудится вовсе неподвижной. На черной глади слабо колыхалась искорка. Аржанов поднял голову: это звезда проглянула меж влажных облачных преград, нашла-таки дорожку. А она… она найдет ли дорогу домой? Эх ты, тьма какая, заросли… да ведь это Калинин овраг за Темкинской улицей, так вот куда ноги занесли! Нехорошее, говорят, место. Ходят слухи, будто здесь нашли себе приют ночные разбойники. Славной добычей им будет задумавшийся государев сыскарь! Впрочем, Аржанов никому еще не был легкой добычей. Как-нибудь отобьется, не баба, чай!

Не баба… Он стиснул кулаки. Какая бы ни была эта… она… нельзя ее бросать в таком опасном месте! А ну как набредет на лихого человека – что с нею сделают? И этот грех ляжет камнем на душу Аржанова. А вдруг Федька не врал? Вдруг и впрямь девка сделалась жертвою чьей-то злобы, чьей-то расчетливой мести? Может быть, не случайно Самойлову именно нынче донесли, что в казарму придут веселые женки? А ведь они небось туда что ни ночь шастают…

Как же это он сразу не увязал благонамеренный донос со странным поведением девушки? «Дурак, дубина ты стоеросовая, а не сыскарь! – яростно сказал себе Аржанов. – И не мужчина, а бабья утирка, если бросил женщину, какую ни есть, одну в опасном месте!»

Он кинулся туда-сюда, пытаясь вспомнить, откуда пришел на эту поляну. О господи, вот уж тьма! Куда, спрашивается, бежать? Где ее искать?!

Аржанов в отчаянии воззрился на звездочку, как бы ища подмоги у небес, как вдруг почуял за спиной нечто. Будто бы легкий вздох.

Оглянулся – что-то толкнуло в сердце. Она! Она была здесь! Платье таяло во мраке, а лицо светилось в ночи, будто бледная луна.

Не помня себя, Аржанов кинулся к ней, схватил за руки:

– О господи! Ты здесь! Слава те… Не ушла?

– Куда ж мне идти? – слабо отозвалась она, и звук ее голоса заставил Аржанова замереть. Эхо… эхо давнего счастья!

– Ну, куда? – проговорил он, отгоняя призраков и пытаясь обрести покой. – Ты ведь живешь где-нибудь?

– Не знаю, – сказала она задумчиво. – Не помню.

– А кто ты? Как зовут? – спросил он жадно, с надеждой, но тут же постарался утихомирить неразумное сердце: что ему в ее имени? Ведь того имени он никогда не знал, не с чем сравнить.

Девушка так старательно задумалась, что даже брови свела.

– Не знаю, – наконец сказала она удивленно. – Я имени своего не знаю… – И опустила голову, словно стыдясь.

– О господи, – вздохнул Аржанов. – Что же мне с тобой делать, а?

Она вовсе понурилась. Ветерок тронул листву, Аржанову почудилось, что незнакомка всхлипнула, и сердце у него перевернулось! Резко привлек к себе:

– Не плачь, ну что ты? Не плачь! Я тебя не оставлю!

Почему-то казалось, что он умрет, если увидит хоть одну ее слезу, но она, доверчиво прижавшись, повернула к нему спокойное, чуть улыбающееся лицо:

– Я не плачу. Просто так, думаю… не понимаю. А ты кто?

Она, как слепая, легко провела пальцем по его лицу.

И тут Аржанов понял, что дело плохо…

…Вся кровь его закипела, голова пошла кругом, а что вытворяла плоть! Судорожно распрямляясь в тесных кюлотах, она причиняла враз боль и такое блаженство, что Аржанов схватил девушку за бедра и с силой притиснул к себе, чтобы получить хоть малое облегчение. Не тут-то было! Новые бешеные судороги неутоленного желания опоясали его, и он, застонав, уткнулся в нежную шею губами, бормоча исступленно:

– Дай утеху телу моему! Дай!

Ох, так вот что томило его с первого мгновения встречи! Он захотел ее… нет, не так. Он возжелал, взалкал ее – как умирающий от голода и жажды алчет пищи и питья, как удушаемый алчет глотка воздуха. Кровь бухала в висках, все плыло перед глазами, он впивался губами в нежную запрокинутую шею, нетерпеливыми руками обнажая ей плечи, бестолково дергая шнуровку лифа.

«Что со мной? – прорывался сквозь шум в голове чей-то незнакомый голос. – Что со мной? Я сошел с ума. Меня отравили!»

Аржанов с трудом узнал этот голос. Он слышал его прежде – другим: трезвым, спокойным, насмешливым. Это был голос того, былого Аржанова, каким он был какой-нибудь час, полчаса, несколько мгновений назад. Словно бы некая неведомая сила преобразила, переродила его. У него маковой росины во рту за это время не было, но все же некий яд попал в его кровь и растекся по ней, проник в сердце, заставляя его то разрываться от пьянящего желания, то сжиматься от страха: а что, если он будет отвергнут? И не меньшим ужасом наполняла его мысль: а вдруг она сейчас привычно бухнется на спину, разведет ноги и скажет лениво: «Ну, давай, соколик, бери, чего хошь, да только знай: я плату вперед прошу!»

Ему хотелось одновременно и оттолкнуть ее – и слиться с нею. Умереть – и жить. Да что же, что же это? Как пережить эту пытку, как выстоять пред ураганом чувств?

В последнем усилии отрезвления он встряхнул ее, заставил выпрямиться, взглянул в глаза – и сердце его вновь зашлось: они не были сонными, безучастными, они смотрели изумленно, и были омыты слезами, и губы ее дрожали. Вдруг потянулась к нему, легко обняла за шею, прильнула к губам, шепча:

– Ох, милый, сон мой сладкий, свет мой ясный… милый, милый…

У Аржанова подогнулись ноги, и он рухнул в траву, увлекая за собою послушное женское тело.

Аржанов очнулся от дрожи, пробежавшей по его телу, и приподнял тяжелую, хмельную голову. Он так и заснул, уткнувшись губами в ее плечо… она тоже спала, тихо улыбаясь во сне.

Аржанов стиснул лицо ладонью. Ему было странно то ощущение счастья, которое владело им всецело. Чудилось, он заблудился в лесу – и вдруг вышел к околице, а невдалеке мерцает огонечек в окошке, и там, за окошком, его ждут – его одного.

«Не может быть, – подумал он смятенно. – Не может быть… Я люблю ее?»

Он растерянно оглянулся, как бы ища ответа у ночи, но та лишь задумчиво и молчаливо посмотрела ему в глаза.

Перекатившись на спину, он сладко потянулся, с восторгом ощутив умиротворение, и покой, и блаженство всего тела, всего своего существа, но в этот миг легкие руки обвили его плечи. Девушка, не просыпаясь, придвинулась к нему близко-близко, прильнула вся – и вновь задышала ровно, спокойно. Ее сонная рука скользнула по его груди, мимолетно погладила старый шрам, шедший наискось через левый бок, задержалась на нем… а потом, не открывая глаз, она шепнула сквозь сон:

– Егорушка… Ох, господи! Что же это у тебя, Егорушка? – И сама себе ответила другим, более низким и насмешливым голосом: – Шрам давний, уж давно не болит. Медведь когтем царапнул. Хотел насквозь порвать, да господь уберег, послал ангела. Ничего, теперь уж не больно… не больно…

И голос ее затих.

У Аржанова остановилось сердце. Егор – это было его имя, и эти же самые слова сказал он когда-то на лесной поляне, в немыслимую, волшебную, купальскую ночь… сказал той, которую потерял – и никак не мог найти. А теперь она лежала рядом с ним.

Он оставался недвижим, пока сон не овладел ею вновь и обнимавшая его рука не ослабела, потом осторожно встал и принялся одеваться – с трудом признавая собственную одежду и долго соображая, какой части тела какая вещь принадлежит. Чудилось, бессчетное минуло время с тех пор, как он находил применение этому камзолу, рубашке, тесным кюлотам.

Потом долго и бестолково шарил в траве, пока не нашел одну вещицу, которую всегда носил на поясе. Вещица была памятная, ее Аржанов поклялся носить при себе всегда, и сколько вопросов наслушался: зачем тебе это да зачем! Наконец нашел, заботливо привязал.

Волосы его растрепались; едва нашел ленту, кое-как связал их на затылке. Сел на траву обуваться – да и замер, глядя на тусклый звездный отблеск, играющий на ее круто выгнутом бедре. Замер, задумался.