Настал черед Алены лупать глазами и стоять столбом.

– Сроду не поверю, – пробормотала она наконец. – Сроду не поверю, что такой могучий, дородный молодец скорбен невстанихою… да нет, быть того не может!

– Дура! Я ж не для себя прошу! – с нескрываемой обидою воззрился на нее возница. – Мой приклад, слава те господи, снаряжен способно и к делу завсегда готов. Я им пятерых ребятишек сработал – и еще трижды столько смастерить могу! Нет, ты скажи: такое средство имеешь?

– Имею, конечно, – кивнула Алена. – Скажем, анис движет помысл постельный яко мужьям, тако и женам; мужеску же полу от приятия семени в брашне спермы прибавляет. Да мало ли… И слова заговорные знаю. Вот послушай! Встану я, раба божия Алена, благословясь, и пойду, перекрестясь, в чистое поле под красное солнце, под млад светел месяц, под частые звезды, мимо Волотовы кости.[57] Как Волотовы кости не тропнут, не гнутся, не ломаются, так бы у раба божия, имя рек… тут имя надобно назвать того, кто плотской немощью мается, – так бы у него, стало быть, уд не гнулся, не ломился против женской плоти, и хоти, и против Волотовой кости. И возьми ты, раб божий, свой черленый вяз, и поди ты в чисто поле. Идет в чистом поле бык-третьяк, заломя голову, смотрится на небесную высоту, на луну и на солнечную колесницу. И подойди ты, раб божий, со своим черленым вязом…

– Хватит! Ради господа нашего Иисуса Христа – хватит! – задушенно простонал возница, который все это время как-то странно поерзывал, а тут вдруг привскочил с облучка на полусогнутых, прикрывая руками стыдное место, будто доняла его неодолимая малая нужда. – Верю! Верю тебе, только уж не говори более ни словечка. Того и гляди, выйдет барыня, а я… а у меня… ой, святые божии угодники, пособите, ослобоните мя грешного!

Обращение к святым апостолам, коих первейшей заботою было усмирение плоти, возымело свое действие, и возница вновь уселся на облучок и даже смог дух перевести, хотя лицо его по-прежнему было столь красным и взопревшим, что невозможным казалось отличить здоровую его половину от больной, пораженной рожею. Алена же, со своей стороны, помогла божьим угодникам тем, что снова плотно укуталась в платок, убирая все соблазны с глаз легко возбудимого Митрия.

– Это я не для себя, вот те крест! – уже спокойнее сказал он. – Это я для нашей барыни… сиречь, для ее полюбовника, – счел необходимым уточнить он, увидав, как Алена снова вытаращила глаза. – Чего выпялилась? Обыкновенное дело! Богатый тужит, что хрен не служит, а бедный плачет, что хрен не спрячет! Барин ладный, складный, обхожденьем приветливый – даром что басурман и немчин, – да вот, слышно, более месяца уже не канителит свою молодушку, белую лебедушку. Куда это годится?! Взял себе бабу – так делай с нею любезное дело. Баба, чай, не икона, чтоб из угла на мужика глядеть!

– Скажи на милость, тебе-то сие откуда сведомо? – не переставала изумляться Алена. – В щелки глядел?

Кучер, видимо, проникся к ней уже полным доверием, а потому сообщил вовсе уж шепотом:

– Есть у нашей барыни горничная девка Аниска. Язык у нее – помело! И метет она им направо и налево.

«Это уж точно, – мысленно согласилась Алена. – Ведьмино помело!»

– Так что, милка моя, ежели б ты барыне снадобье от невстанихи предложила, то и ее к себе расположила бы, и сделала доброе дело, – нагнулся к ней возница. – А зараз, глядишь, и меня поврачевала бы.

– Ничего не выйдет, – буркнула Алена как могла грубо и сердито. – Ничего у нас с тобою не сладится!

С этими словами и с выражением самого большого отвращения, которое она только могла изобразить, Алена резко отвернулась – и пошла прочь, хотя сердце ее так и трепыхалось от волнения. Она рисковала… но чувствовала, что не напрасно!

Ее расчет оказался верным. Через несколько мгновений тяжелые шаги забухали за ее спиной и железная лапища больно стиснула плечо:

– А ну, погоди! Куда это ты направилась? Почему так – не сладится?!

Конечно, следовало бы еще потянуть время, поднапустить туману и таинственности, однако обедня вот-вот могла закончиться, появилась бы Катерина Ивановна с этой воровской пособницей, и тогда все благие намерения Леньки и Алены развеются как дым. Нет, тянуть было уже некуда, и Алена не замешкалась с ответом:

– Потому, что дурной глаз да злой язык – хуже ворога! Лечёба, заговоры – дело тайное, а эта ваша Аниска любую затею переговорит, перекаркает так, что выйдет семипудовый пшик. К чему, скажи на милость, мне стараться попусту?

– А ежели мы ей рот заткнем? – нерешительно предположил кучер.

– Это как же? – усмехнулась Алена. – Мне надобно поговорить с твоей барыней один на один, без чужого уха! Вот ежели бы ты отозвал Аниску зачем-нибудь…

– Отзову! – мигом согласился возница, готовый уже на все не только ради собственной красоты, но и ради довольства барыни. – А куда?

– Скажи ей… – Алена сделала вид, что призадумалась, хотя обдумано все было еще ночью. – Скажи ей, мол, пришел Ванька Красный и ждет ее у церкви Георгия Великомученика. Пока она туда обернется, я успею словцо молвить Катерине Ивановне. Да еще скажи: мол, он передал, что долго ждать не станет, а ежели уйдет, то свидятся они нынче ночью, как прежде было условлено. А ежели Аниска спрашивать будет, каков он, скажи – так себе мужичонка, от земли не видать.

– Погоди-ка, – свел брови кучер. – Почему ж ты знаешь, что она к Ваньке Красному так-таки побежит? И кто он есть, этот Ванька?

– Я ведь знахарка, вот и знаю, – отшутилась Алена от первого вопроса, не намереваясь отвечать и на второй: ну к чему сообщать невинному здоровяку Митрию, что мелкорослый Ванька Красный – кровавый атаман и Анискин полюбовник? Конечно, по первому его зову она к черту ринется, а не только к близенькой церкви! А не застав на месте, решит, что ушел, не дождался… Чтобы убедить Катерину Ивановну, у Алены не так уж много останется времени! – Ну, хватит лясы точить, – осадила она Митрия. – Слышь, звонят. Гляди не перепутай, все в точности скажи Аниске, как я велела, а нам с барыней не мешай. Но поглядывай: чуть Аниска воротится, держись рядом и делай по первому знаку то, что будет приказано, хоть бы тебе пришлось голову Аниске оторвать!

И, развернув Митрия на месте, она подтолкнула его к церковным дверям, а сама стала поодаль, комкая на груди платок и всем сердцем взывая к матушке Марии.

Ей было невыносимо страшно вновь взойти на монастырский двор – пусть и монастырь совсем другой, и люди другие, и никто здесь и слыхом не слыхал об Алене-лиходейке, беглой келейнице. Чудилось, сама себя в западню ведет… оставалось лишь надеяться, что матушка Мария примет искупление ее вины. Ведь первое, что решилась исполнить Алена после своего бегства, это спасти другую невинную душу, подобно тому, как была некогда спасена она сама. И быть может, матушка Мария простит ей черную неблагодарность, если именно на монастырском подворье Алена предпримет первый для этого шаг?..

Она окинула взглядом чинно выходящий, творящий милостыню люд – и облегченно вздохнула: вот Катерина Ивановна! В точности такая, как говорили Ленька и Митрий: белая да румяная, с веселым взором, хоть и потупленным смиренно, статная, сдобная. И девка чернявая при ней. Идут к карете… ну, Митрий, не оплошай!

И Митрий не подвел. Пока барыня рассыпала направо и налево медяки для нищей братии, он склонился к Аниске и что-то прошептал ей на ухо. Девка воззрилась недоверчиво, но, когда Митрий показал ладонью на вершок выше земли, она поверила – и, не сказавшись барыне, шмыгнула к Спасской улице.

Митрий подошел к лошадям, взялся поправлять упряжь. Mысленно похвалив его за догадливость, Алена шагнула вперед:

– Дозволь слово молвить, добрая боярыня!

«Добрая боярыня» рассеянно сунула ей копейку:

– Господь с тобою, бабонька, иди своим путем!

– Беда над тобой, Катерина Ивановна, – впрямую сказала Алена, когда безразличный голубой взор скользнул по ней. – Если не остережешься, отдашь нынче богу душу, а дом твой сгорит, добро же покрадено будет.