— Я хочу, чтобы он довел начатое дело до конца и освободил нашего короля. И чтобы герцог вернул мне орден Золотого руна Людовика XV, который эмиссар Дантона уже вручил ему вместе с другими драгоценностями, желая убедить его не начинать сражения и вернуться восвояси.

— Мне это кажется несоизмеримым. Неужели этот орден Золотого руна бесценен?!

— Я не смогу даже описать вам его. Это исключительное произведение искусства, которое для меня воплощает целостность нашего королевства. Огромный голубой бриллиант в форме сердца — это Франция, крупный рубин, выточенный в форме дракона, — это Бретань. Но зачем вам все это знать? Скажите мне лучше, вам не холодно?

— Благодарю вас! Все хорошо, кроме погоды, — добавила Лаура. — По-моему, она заметно портится.

И это еще мало сказать! Горизонт почернел. Там собирались грозные тучи, и когда карета начала спускаться к Клэ, на нее с такой яростью обрушились потоки дождя, что Бире и Питу пришлось приложить все усилия, чтобы удержать упряжку на скользком склоне и не дать лошадям понести и разбить карету о дома, расположенные внизу. Барон решил еще раз сменить лошадей, чтобы встретить непогоду со свежей упряжкой.

Пока конюхи занимались лошадьми, Питу и Вире отправились в общий зал выпить горячего вина и поесть. А Лаура и барон отлично закусили благодаря Мари, в достатке уложившей провизию в плетеную корзину. Вернувшийся Питу сел к ним в карету.

— Мне удалось узнать, что страшно спешивший всадник, по описанию похожий на знаменитого Робера, вчера почти в это же время менял здесь лошадь. Похоже, вы правы, барон!

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Но боюсь, что ваше путешествие, друг мой, никак нельзя назвать приятным.

— От дождя еще никто не умирал! И потом, игра стоит свеч!

Карета снова тронулась в путь. Из-за ливня окрестности невозможно было рассмотреть. На станции в Монмирае выяснилось, что солнечные дни в восточной части страны сменились непогодой уже несколько недель назад. Если верить слухам, то именно это мешает прусским и австрийским войскам, застрявшим в ущельях Аргонны, двигаться вперед. Тем более что солдат мучает дизентерия после перехода по брошенной крестьянами Лотарингии. Там они питались только зеленым виноградом и незрелыми яблоками. Поэтому, желая отомстить за причиненные неудобства, они жгли, ломали, уничтожали все, что попадалось под руку.

Несмотря на эти новости, потоп стал мешать нашим путешественникам не меньше, чем прусским войскам. Они теряли время, де Бац начал заметно нервничать. Поначалу ехали быстро, но теперь им приходилось беречь лошадей, чтобы они не пали. Укрывшийся клеенкой Питу больше не распевал, сидя на козлах. В карете молчание становилось гнетущим.

Чтобы как-то разрядить атмосферу, Лаура спросила своего спутника, приходилось ли ему раньше ездить этой дорогой. Но это не только не улучшило настроения барона, а напротив — ухудшило его.

— Да, я ездил здесь и раньше, но ни разу после того, как этот путь стал подлинной голгофой для короля и его семьи.

— Вы говорите о бегстве?

— Да, которое, увы, так печально закончилось. Мы, как и королевская семья, поедем той же дорогой. В Пон-де-Сом-Вель, где королевскую карету должны были ждать гусары Шуазеля, я предполагаю свернуть, чтобы встретить гусаров принца Гогенлоэ, если им удалось пройти по одному из ущелий Аргонны и выйти на парижскую дорогу.

Путешествие продолжалось, монотонное, прерываемое остановками, переменой лошадей и проверкой документов. Их также задержала колонна новобранцев, направляющаяся в район Аргонны. Почти все были молоды, плохо вооружены, плохо одеты, в карманьолах и красных колпаках. Кто-то нес старое ружье, кто-то вилы, но они не сбавляли шага, упорно шли вперед, только горбились под дождем, который не мог сломить их духа и решимости.

Когда карета барона проезжала мимо, они послушно сторонились и почти всегда отвечали хором на приветствие Питу: «Да здравствует нация!» Иногда слышались ругательства, кто-то напевал «Са ира». Многие смотрели с ненавистью, но чаще всего проезжающих встречали улыбками и сальными шуточками, когда замечали в окне лицо молодой женщины. Солдаты шли навстречу войне и смерти, как на праздник. На их энтузиазм никак не влияли внешние обстоятельства, и это тронуло сердце Лауры.

— Судьба этих людей ужасна, но то, что их ждет впереди, еще страшнее, — прошептала она. — Кто-то погибнет, другие останутся калеками, и все же…

— И все же, — мрачным эхом повторил за ней де Бац, — они идут навстречу войне с надеждой в сердце. Они здесь не потому, что польстились на дрянную выпивку и жалкие деньги, предложенные сержантом-вербовщиком. Они идут воевать потому, что им сказали: «Отечество в опасности!», и потому, что им невыносима мысль о том, что сапог чужеземца будет попирать землю их родины. Вот это меня как раз и пугает куда больше, чем тот сброд, что вышел на улицы Парижа. Из этих молодых людей вырастет великий народ. Я хотел бы сражаться вместе с ними…

— Но вы сражаетесь против них, потому что хотите, чтобы иностранные войска вошли в Париж?

— Это так, но это не значит, что я им враг. Я сожалею только о том, что они ошиблись и выбрали неверный путь. Для меня родина и король едины, и никто не имеет права их разделить. А когда этот король настолько добр и благороден, что готов принять ужасную участь, только бы не стрелять в свой народ и не разжигать гражданскую войну, эта ошибка становится первым преступлением, за которым могут последовать и другие. Знаете ли вы о том, что начались разговоры о процессе над королем и что особенно решительные требуют казнить его?!

— Вы очень его любите, не так ли?

— Да. Возможно, он слаб как монарх, но это лучший из людей, и я слишком многим ему обязан!

— Даже так?

— Видите ли, в моей семье принято, чтобы сын, покидая отчий дом и отправляясь на поиски собственной славы, поклялся на собственной шпаге в верности королю Франции и Наварры. Мой предок д'Артаньян, командовавший мушкетерами и погибший в чине маршала Франции, давал эту клятву. Эту клятву давали и мой отец, и я…

— И так же поступит ваш сын?

Прекрасный бархатный голос понизился до шепота, и Лауре показалось, что барон говорит сам с собой:

— У меня нет сына и, вероятно, никогда не будет. Если цепочка потомков Людовика Святого прервется, я буду последним из своего рода. Зачем ковать шпаги, если они станут всего лишь украшением, висящим на стене над камином!

В карете стало тихо. Это была особенная тишина путешествия, отделяющая скорлупку из дерева, железа и кожи от внешнего мира, от неумолчного шума дождя, от скрипа колес, от равномерного топота копыт. Это тишина маяка посреди шторма, кельи в самом сердце монастыря, где звучат церковные песнопения и слышен шепот молитв.

Лаура не осмелилась нарушить молчание. Казалось, ее спутник забыл о ее существовании, отдавшись своим мыслям. Барон закрыл глаза, но Лаура знала, что он не спит. Это было лишь средством отдалиться от нее, и она неожиданно почувствовала необъяснимую досаду. Ей почудилось, что ее оттолкнули в темноту от теплого и яркого пламени камина! Неужели это ощущение возникло вследствие длительного пребывания наедине с этим человеком, от которого она слышала только советы и наставления, с кем порой подолгу говорила. Но эти разговоры были любезными, приятными, даже веселыми и касались только ее личных успехов в превращении в новую женщину. А сейчас Лаура сгорала от желания побольше узнать об этом человеке. Даже Мария, всей душой любившая де Баца, как догадалась Лаура, рассказала ей только то, что барон сам счел нужным сообщить своей новой протеже. И в самом деле, зачем марионетке, которая может сломаться в любой день, постигать истинное «я» того, кто дергает ее за веревочки?

В Шалоне, напоминавшем вымокший муравейник из-за того, что здесь расположился лагерь для добровольцев, останавливающихся перед тем, как отправиться в войска, оказалось трудно раздобыть лошадей. Обычно из Шалона в Сент-Мену, Верден и Мец ходил дилижанс, но теперь его отменили. Король Пруссии по-прежнему занимал Верден. Говорили, что Дюмурье в Сент-Мену.