Людовик XIII, исходя из интересов государства, пошел на определенные уступки, но его великодушие не распространялось на единомышленников Анны Австрийской. Ла Порт провел в Бастилии еще девять месяцев, после чего королеве удалось добиться его освобождения, а тень прекрасной и опасной мадам де Шеврез продолжала витать над этой историей.

Кое-что из происшедшего Марии стало известно, и все эти новости повергали ее во все большие страхи и опасения. Ей все сложнее было добывать любую информацию: королева ей больше не писала, Ла Порт был в тюрьме, а когда-то многочисленные посредники предпочли блюсти осторожное молчание. Оглушающая эта тишина сделалась непереносимой, и Мария одно время даже вынашивала идею побега в Англию, тем более что Крафт умолял ее об этом самым романтическим образом, чтобы дать их любви надежный приют… Но вскоре она получила письмо от кардинала. «Мадам, – писал Ришелье, – я просил мсье дю Дора разыскать вас по весьма важному делу, в чем вы сами и убедитесь. Желая предоставить вам новые доказательства своей симпатии к вам и готовности к сотрудничеству, прошу предоставить мне убедительные доказательства вашей искренности и заверяю вас, что в этом случае вы останетесь в стороне от дела, о котором идет речь, не вызывая чьего-либо недовольства так же, как вам удавалось избегать в прошлом не менее сложных…»

Несмотря на кажущееся добродушие послания, Мария ощутила холодок тревоги. Она кое-что знала про этого мсье дю Дора, а точнее, аббата дю Дора, казначея из Сент-Шапель, долгое время служившего в Лорене. Был он хитрым и вкрадчивым, и была очевидна цель его миссии: он ехал с допросом, а призыв кардинала к «искренности» ничего хорошего не сулил. Но не принять дю Дора она не могла. Он явился в сопровождении еще одного человека, аббата де Сен-Мара. Его Мария никогда не встречала прежде, и, поскольку кардинал не упоминал о нем в своем письме, его появление привело Марию в ужас. Примеры Шале, Бутвиля и Монморанси давали представление о безжалостности королевского правосудия. Мария решила исключить всяческую «искренность», и начался разговор глухих, когда конкретные вопросы Мария либо оставляла без внимания, либо давала на них обтекаемые ответы. Ее нежеланные гости стали настойчивее и даже суровее. Да, их беседа пока проходила не в криминальной полиции Тура, но по некоторым признакам герцогине казалось, что скоро ей предстоит увидеть страшные орудия дознания.

В конце концов она рассказала, как собиралась посетить королеву, переодевшись в маскарадный костюм, но королева попросила ее не делать этого. Что касается Карла Лоренского, то Мария сказала, что в течение многих месяцев не имела с ним никакой связи. Ей говорили о депешах, перехваченных в Бургундии, с указанием в них проходов в графстве Франш, в итоге занятых испанцами, она же отвечала, что не представляет, о чем идет речь. Вопросов о ее связях в Англии было гораздо меньше, чета английских монархов позаботилась о старинной своей подруге. С безупречным артистизмом она пыталась тронуть своих дознавателей печальной судьбой женщины, вынужденной в судебном порядке напоминать забывчивому супругу о его обязательствах. Но ей не удалось скрыть от своих проницательных собеседников неприязнь, которую она испытывала к кардиналу. Так что аббат дю Дора написал первому министру: «Ваше высокопреосвященство, да позволено мне будет сказать вам, что женщина эта есть наизлейший из врагов наших, к тому же она весьма нелюбезна к вам…»

Наконец двадцать четвертого августа визитеры предложили Марии подписать показания и отбыли в Париж, увозя с собой записи и сказав герцогине, что новости не замедлят себя ждать. Все это оставляло странное впечатление: в своем письме кардинал заверил ее в своей симпатии, и он же присылает к ней двух своих инквизиторов. Однако спустя некоторое время она получила от дю Дора обнадеживающее письмо: он успокаивал ее и писал, что все, о чем ее спрашивали, предназначалось к проверке ее искренности и, дескать, скоро все наладится. Его Величество, добавлял он, расположен простить все ее ошибки и заблуждения. Казалось, что все складывается прекрасно, но Марию не покидало сомнение: если все хорошо, почему же нет никаких вестей от самой королевы? То, что за ней следят, очевидно, но она же не одна: Мария де Отфор, на которую в известной степени после ухода в монастырь мадемуазель де Ла Файетт переключил свое внимание король, имела полную свободу, и она могла бы как-то прояснить ситуацию…

Неизвестность душила Марию. Дю Дора более не писал, оставались без ответа и письма Марии в его адрес. Как и те, что писала она Анне Австрийской, Отфор, подруге мадам де Виларсо, которую знала как сторонницу заговора. Даже мачеха, Мария де Монбазон, с которой прежде были налажены самые тесные связи, и та не подавала признаков жизни. На письма от отца Мария и вовсе не надеялась. Запертая в Кузьере, Мария проживала дни в лихорадке бездействия, ночи проводила в страхе, которые не способен был заглушить никакой любовник. Крафт, Монтэгю, Франсуа де Ла Рошфуко – весь ее прежний мир, казалось, исчез с лица земли.

Однажды утром она все же получила короткое письмо. Аврора сообщала, что многое из того, что происходит в последнее время, необъяснимо, но ей следует быть готовой к любому повороту событий. В ближайшую неделю, писала Аврора, ей доставят ежедневник. Если обложка его будет зеленая, то волноваться не о чем, следует лишь выждать некоторое время, но если красная, ей не останется ничего другого, кроме как немедленно бежать и скрыться, так как ее арест в этом случае неминуем. Ободряющего в письме было мало, но письмо укрепило-таки дух Марии.

Однако потекли дни, и к ней вернулась томительная тревога.

Пятого сентября около одиннадцати часов утра на главной аллее Кузьера показался гонец и, передавая небольшой пакет, крикнул:

– Госпоже герцогине де Шеврез!

Затем он развернул коня, подняв того на дыбы, и тут же ускакал в обратном направлении, оставив встретившего его лакея в полном изумлении. Он так и не успел ничего понять, когда к нему подбежала Эрмина, взяла из рук только что переданный пакет и, взлетев по лестнице, положила его на туалетный столик перед Марией.

– Вот то, чего мы так долго ждали! – воскликнула она.

– Ты думаешь? – прошептала Мария, не отрывая глаз от пакета и не осмеливаясь коснуться его рукой.

– Не знаю, что бы это могло быть еще, – вздохнула девушка, дрожа не меньше хозяйки. – Не желаете ли, чтобы я его вскрыла?

Мария не отвечала, продолжая разглядывать плотный бумажный сверток с печатями без гербов, вместо них видна была лишь буква «S», ничего не говорящая ни одной из женщин. Именно это отсутствие отличительных знаков и беспокоило Марию: хорошие новости не нуждаются в скрытности.

– Нужно бы заглянуть, что там внутри, – буркнула Анна, причесывавшая Марию, отложила гребень в сторону, порвала своими сильными руками обертку, извлекла наружу книжку и уронила ее прямо на баночки с румянами, словно та обожгла ей руки: обложка была красная. Мария побледнела и, потеряв сознание, рухнула на ковер.

Громко распорядившись насчет мокрых тряпок, нюхательной соли и сердечных капель, Анна упала на колени и два-три раза легонько ударила Марию по побелевшим щекам. Тем временем Эрмина открыла злополучную книжицу и извлекла из нее исписанный листок без подписи: «Ее Величество ставит вас в известность, что с получением этой записки вам следует спасаться любым из возможных способов. Ваш арест назначен на шестое число этого месяца, сентября…»

– Шестое, это же завтра! – вскрикнула девушка. – Нельзя терять ни минуты! Моя кузина, вставайте поскорее!

И прежде чем дать Марии вдохнуть соль, Эрмина крепкой рукой влепила герцогине пару ощутимых пощечин. Подобный подход к лечению дал незамедлительный результат: Мария вздрогнула, чихнула, открыла глаза и послушно проглотила поднесенное к ее губам сердечное лекарство. Спустя минуту она окончательно очнулась и распорядилась:

– Лошадей и мою карету! Мне нужно немедленно ехать в Тур!