– Солдатик... Эй, солдатик...

– Что? – Сигмон почувствовал на плече ладонь и обернулся.

Над ним склонился дед с растрепанной седой бородой, одетый только в тканые порты.

– Слышь, солдатик, шел бы ты отсюда. Вона Поттон не в себе, обезумел вконец. Все до тебя рвется. Его уж не успокоишь. Да и мужики распалились, сами себя подзуживают.

– Зачем? – спросил Сигмон, отворачиваясь и снова касаясь холодной щеки Ишки.

– Что?

– Зачем она сюда пошла?

– Известно зачем. Травки тут нужные. Любят бабы эти травки заваривать, особо перед тем, как с мужиком побаловаться. Так что шел бы ты, солдатик, в деревню-то.

– Да, – прошептал Сигмон. – Конечно.

Он уже начал подниматься с колен, как вдруг почувствовал знакомый запах. Резко наклонившись, он припал носом к шее Ишки, как дикий зверь, выслеживающий добычу. Кожа пахла сиренью. Увядшей, с гнильцой, словно цветы постояли на солнце целый день, а то и два.

– Ты что, служивый! Очнись! Эй, солдатик!

Сигмон поднялся на ноги, выпрямился, сжимая кулаки. У него закружилась голова, и он сжал зубы, сдерживая крик.

– Лаури, – процедил он, чувствуя, как в груди становится горячо. – Лаури.

– Чего? – переспросил дед, отодвигаясь в сторону.

– Ничего, – резко бросил Сигмон.

Он развернулся и пошел в темноту – к деревне. Сжимая до боли кулаки, он думал о том, что никуда мужики не пойдут – слаба кишка у них, ночью на колдунов-то ходить. Пошумят, покричат и разойдутся. А завтра еще одно письмо в Меран напишут. Городскому главе. Но он – Сигмон ла Тойя, курьер второго Вентского пехотного полка, – пойдет. Он не деревенский мужик – солдат. Он наследственный тан и не может оставить это дело – дело чести. Курьер чувствовал, что не найдет покоя, пока не прикончит нечисть, сгубившую доверчивую, слабую деревенскую девчонку, у которой впереди была вся жизнь. И заодно он прикончит одного лживого старого колдуна, посмевшего называться магом. Обязательно прикончит.

Перемахнув через покосившийся плетень, Сигмон больно ударился ногой о камень, но не обратил на это внимания. Он побежал по огороду, спотыкаясь в темноте о грядки, наступая на колючую ботву, но не замечал этого. Сейчас он жаждал одного – рвать на части, рубить, грызть зубами... Того, кто причинил ему боль.

Пробегая мимо дома старосты, он заметил Маришу. Она сидела на крыльце в одной ночной рубахе, обхватив колени руками, и тихо всхлипывала. Ее плечи вздрагивали, и Сигмон понял, что она плачет. Она уже знала. Все знала – догадалась или почувствовала...

Сигмон остановился, хотел подойти к ней, но так и не решился. Тогда он крепче сжал кулаки, так, что хрустнули костяшки, и зашагал к сараю. Туда, где его ждал Ураган.

Луна заливала сад мертвенной бледностью, превращая его в путаницу изломанных теней. Белое и черное – лишь два цвета остались в этом саду, превратив его в царство смерти. Сейчас он был похож на болото, мертвое и пустое, пугающее гробовым молчанием.

Сигмон, продиравшийся сквозь заросли кустов, не боялся. Гнев наполнял его уверенностью и злобой. Еще никогда ему не делали так больно, как сегодня. И он хотел вернуть эту боль тому, кто ее причинил. Вернуть с лихвой, как возвращает долг ростовщику сиятельный граф, презирающий мелочность.

Подбежав к ступенькам, ведущим на крыльцо, Сигмон обнажил саблю. Тонкая, чуть изогнутая, без гарды, казавшаяся в темноте простой палкой, она осталась его единственной подругой. Ею неудобно фехтовать, ею нужно рубить с седла, наотмашь, с оттяжкой, от плеча до паха... Это оружие кавалериста, но сейчас Сигмону было все равно, что у него в руке. Главное, что это оружие. Он и не собирался фехтовать, собирался рубить – наотмашь, с оттяжкой, пластая ломтями чужую плоть.

На медной ручке двери играл лунный отблеск. Сигмон толкнул ее, потянул на себя – напрасно. Дверь оказалась заперта.

– Фаомар! – закричал Сигмон. – Фаомар!

Никто не ответил. Дом возвышался молчаливой громадой: ни огонька в окне, ни шороха. Только темнота и запах плесени.

Сигмон ударил в дверь ногой, она вздрогнула, но не поддалась. Глухой звук удара сразу утих, потерялся в доме, завяз в наполнявшей его тьме. Курьер зарычал, отступил на шаг и бросился на дверь, ударил плечом. Потом еще и еще. На третий раз дерево уступило натиску: с жалобным хрустом дверь сорвалась с петель и с грохотом обрушилась в темноту. Сигмон прислушался. Никого. Пусто. Никто не спешит ему навстречу. Тогда он переступил порог все еще молчавшего дома.

Осторожно ступая по темному коридору, он держал саблю перед собой, выставив руку вперед. Сигмон был готов в любой момент нанести удар: разрубить любое существо, что посмеет встать на его пути. Но дом по-прежнему молчал.

Тьма. Самая настоящая тьма, густая как студень, липкая, склизкая, пахнущая страхом. Она окружала со всех сторон, мешала дышать, лезла в ноздри, в рот, в глаза... Сделав несколько шагов в глубь дома, Сигмон совершенно потерялся. Было настолько темно, что ему на секунду показалось, что он ослеп. Курьер тут же пожалел, что не захватил с собой факел или хотя бы свечу, но сокрушаться было поздно. Оставалось лишь идти дальше – возвращаться он не собирался.

Слушая гулкие удары сердца, Сигмон шагал вперед, водя перед собой клинком. Он помнил, что коридор длинный, и поэтому шел без опаски, стараясь не сворачивать, чтобы не заблудиться в темноте и не войти случайно в открытую дверь.

Но на десятом шагу он испугался. Со всех сторон его окружала темнота и пустота, реальным был только пол под ногами. Курьер остановился, чувствуя, как его начинает тошнить. Вроде бы коридор не настолько велик, он должен давно кончиться – обычной деревянной дверью. Сигмон взмахнул саблей – направо, потом налево... Ничего. Пусто. Показалось, что он стоит посреди огромной темной пещеры и что никакого коридора на самом деле нет. Есть только ненасытная утроба дома колдуна, готовая поглотить незваного гостя, растворить в себе, размазать тонким слоем по стенкам каменного желудка...

Стало жарко. Капля пота шустрым клопом пробежалась меж лопаток, скользнула на поясницу и спряталась в штанах. Сигмон застонал и отступил на шаг, чувствуя, как дрожат ноги. Страх пробирал до самых печенок, заставлял судорожно всхлипывать и молить о пощаде. Нельзя. Если сейчас повернуть, броситься наутек, сломя голову, без памяти... Нет. Невозможно.

Сжав зубы, Сигмон нерешительно шагнул вперед, опасаясь, не исчез ли пол. Под ногами по-прежнему был камень, твердый и холодный как лед. Тогда Сигмон взмахнул клинком, и снова – ничего. У него вдруг закружилась голова, словно он стоял на тоненькой дощечке, перекинутой через бездонную пропасть. Курьер покачнулся и застыл на месте, боясь пошевелиться. Стараясь сохранить равновесие, он взмахнул руками, как заправский акробат, глубоко вздохнул и почуял запах сирени. Тот самый мерзкий запах, что намертво въелся в его память. Тотчас горячая волна крови ударила в макушку, в ушах загудело, и виски отозвались болью. В темноте проступил светлый силуэт девушки с длинными светлыми волосами... Проступил – и тут же исчез, словно его никогда и не было. Сигмон, не помня себя от гнева, шагнул вперед, притопнул ногой, выругался, а потом пошел дальше, наплевав на все страхи. На пятом шаге сабля с глухим стуком воткнулась в дерево.

Он подошел ближе, протянул руку и нащупал дверную ручку. Тут же все стало на свои места, наваждение отступило, и он понял, что коридор кончился. Не было никакой пропасти, никакой ненасытной утробы и огромной пещеры. Был только его страх.

От удара ноги дверь распахнулась, соскочила с верхней петли и рухнула плашмя на пол, взметнув облако пыли. В лицо плеснулся свет, и Сигмон прищурился. Прикрыв ладонью глаза, он вошел в свет и оказался в той самой комнате, где еще утром беседовал с колдуном. На обеденном столе стояли два огромных бронзовых подсвечника с зажженными свечами. После кромешной тьмы, царившей в коридоре, их свет казался ослепительным. Все еще щурясь, Сигмон подошел к столу и огляделся. В комнате никого не было, нужно идти дальше, но снова лезть в темноту, блуждать наугад по коридорам не хотелось. Он опустил клинок, размышляя, что будет лучше взять с собой свечу или сделать из штор факел.