У каждого имелись идеи, что должно быть в фильме. Такой или сякой фон — стулья или деревья, иногда нужны были веревки и крики, иногда туфли на каблуке. Порой они говорили: «Делайте как я сказал. Я плачу…» — или что-нибудь в этом духе, потому что в фильмах у всего была цена. У каждого кивка, цветка, предмета, жеста. Если люди придумывали что-то новенькое, начиналось обсуждение, сколько это будет стоить.

— Вот так я узнала главное в жизни, — сказала Орикс.

— И что же ты узнала? — спросил Джимми. Ему не стоило есть пиццу и тем более курить траву: его слегка мутило.

— Что у всего есть цена.

— Не у всего. Так не бывает. Не купишь время. Не купишь… — Он хотел сказать «любовь», но умолк. Чересчур слащаво.

— Да, купить не можешь, но цена все равно есть, — сказала Орикс. — Она у всего есть.

— У меня нету, — Джимми пытался шутить. — У меня нет цены.

Ошибся, как всегда.

Сниматься в кино, сказала Орикс, значит делать что говорят. Если хотят, чтобы ты улыбалась, надо улыбаться. Если хотят, чтобы ты плакала, надо плакать. Что бы ни требовали, все выполнялось беспрекословно: девочки боялись не выполнять. Они делали что говорят со всеми мужчинами, которые приходили, а иногда эти мужчины делали что-нибудь с ними. Это называлось снимать кино.

— Что-нибудь? Какое что-нибудь? — спросил Снежный человек.

— Ты знаешь, — ответила Орикс. — Ты видел. У тебя фотография есть.

— Я только это и видел, — ответил Снежный человек. — Только один, где ты снималась.

— Скорее всего, ты и другие видел. Просто не помнишь. Я могла выглядеть иначе, в другой одежде, в других париках, делать совсем другие вещи.

— Какие другие? Что они тебя заставляли делать?

— Эти фильмы, они все одинаковые, — сказала Орикс. Она вымыла руки и теперь красила ногти, изящные овальные ногти, такие безупречные. Персиковый лак подходит к цветастому халату. Ни единого пятнышка. Потом она покрасит ногти на ногах.

Детям было не так скучно сниматься в кино, как заниматься тем, чем они все остальное время занимались, — то есть практически ничем. Они смотрели мультики на старом DVD-плейере в соседней комнате — какие-то звери гонялись за мышками и птичками и никак не могли их поймать, — или причесывали и заплетали друг другу волосы, или ели и спали. Иногда приходили другие люди, чтобы снимать другие фильмы. Взрослые женщины, женщины, у которых уже была грудь, и взрослые мужчины — актеры. Детям разрешали смотреть, как снимают эти фильмы, при условии, что они не будут мешать. Хотя иногда актеры возражали, потому что девочки хихикали над их членами — такими большими, а потом вдруг совсем маленькими, — и тогда детей отправляли в комнату.

Дети очень часто мылись — это было важно. Обливались из ведра. Надо выглядеть чистенькими и миленькими. В дурные дни, когда делать было нечего, девочки уставали и нервничали, ссорились и дрались. Иногда им давали покурить травы, чтоб угомонились, или чего-нибудь выпить — может, пива, — но никаких тяжелых наркотиков, от них люди сморщиваются, и никаких сигарет. Главный мужчина — тот, который большой, не оператор — сказал, что им нельзя курить, а то зубы почернеют. Но они все равно иногда курили, потому что человек с камерой делился с ними сигаретами.

Человек с камерой был белым, звали его Джек. Его дети видели чаше всего. Волосы у него походили на обтрепанную веревку, а еще он сильно пахнул, потому что ел много мяса. Он столько мяса ел! Он не любил рыбу. И рис не любил, зато любил макароны. Макароны с кучей мяса.

Джек сказал, что раньше снимал совсем другое кино, хорошее, дорогое кино, лучшее в мире. Твердил, что хочет вернуться домой. Говорил, что не умер только по чистой случайности — странно, что эта страна его еще не доконала своей отвратительной едой. Говорил, что однажды чуть не помер от какой-то жуткой заразы, от воды подхватил, и спасся лишь потому, что упился в зюзю — алкоголь убивает бактерии. Потом ему пришлось объяснять, что такое бактерии. Девочки смеялись над бактериями, не верили в них, но верили в болезнь: они такое видели. Это все злые духи, всякий знает. Злые духи и плохая судьба. Джек просто не читал правильные молитвы.

Джек говорил, его бы все время тошнило от этой гнилой еды и воды, да только желудок у него крепкий. В этом бизнесе, говорил он, человеку нужен очень крепкий желудок. Говорил, что камера у него старая как мир, свет отвратительный, нечего удивляться, что фильмы — дешевое дерьмо. Говорил, что хочет миллион долларов, только он все профукает. Деньги у него не задерживаются, скатываются с него, как вода с намасленной шлюхи.

— Когда станете большими, девочки, не будьте как я, — говорил он. А девочки смеялись, они знали: что бы с ними ни случилось, они никогда не станут такими, как Джек, огромный смешной дядька с веревочными волосами и членом, как сморщенная морковка.

Орикс сказала, у нее был не один шанс разглядеть эту морковку вблизи, потому что, когда фильмов не снимали, Джек хотел делать с ней то же, что в фильмах. А потом всегда грустил и извинялся. Загадочно.

— И ты делала это бесплатно? — спросил Джимми. — Ты же говорила, у всего есть цена. — Он чувствовал, что спор про деньги проиграл, и желал отыграться.

Орикс помолчала, взяла кисточку для лака. Посмотрела на свою руку.

— Я с ним обменивалась, — наконец сказала она.

— Обменивалась? — удивился Джимми. — Что этот жалкий неудачник мог тебе предложить?

— Почему ты думаешь, что он плохой? — спросила Орикс. — Он никогда не делал ничего такого, чего не делал ты. Он, кстати, многое из этого не делал.

— Но я же не против твоей воли это делаю, — сказал Джимми. — И к тому же ты теперь взрослая.

Орикс рассмеялась.

— А что такое моя воля? — Наверное, поняла, что он обиделся, и перестала смеяться. — Он научил меня читать, — тихо сказала она. — Говорить по-английски и читать английские слова. Сначала говорить, потом читать, у меня сначала не очень хорошо выходило, я до сих пор плохо говорю по-английски, но ведь надо с чего-то начинать, ты как думаешь, Джимми?

— Ты отлично говоришь, — сказал Джимми.

— Не надо меня обманывать. Вот так. Это много времени заняло, но он был очень терпеливый. У него была книжка, не знаю, откуда он ее взял, — детская книжка. Про девочку с длинными косичками и в чулках — это сложное было слово, «чулки», — и она везде бегала и делала что хотела. И мы про нее читали. Хорошая была сделка, потому что, Джимми, понимаешь, если б я не согласилась, я бы не могла с тобой сейчас разговаривать, разве нет?

— На что согласилась? — спросил Джимми. Он уже закипал. Окажись тут сейчас этот Джек, это дерьмо, Джимми шею бы ему свернул — как носок выжал. — Что ты ему делала? Отсасывала?

— Коростель прав, — холодно ответила Орикс. — У тебя совсем не изящное мышление.

«Изящное мышление» — просто матсленг, снисходительный жаргон гениев от математики, но Джимми все равно обиделся. Нет. Он обиделся, потому что Орикс с Коростелем обсуждали его у него за спиной.

— Извини, — сказал он. Надо было головой думать, прежде чем ей грубить.

— Может, сейчас я бы и не стала так делать, но ведь я была ребенок, — сказала Орикс уже мягче. — Почему ты злишься?

— Меня на такое не купишь, — сказал Джимми. Почему она так спокойна? Где ее ярость, как глубоко она сама ее запрятала и как вытащить ее на поверхность?

— На что тебя не купишь?

— На эту твою идиотскую историю. Все так сладенько, все так мило, чушь какая.

— Если на это тебя не купишь, Джимми, — сказала Орикс, глядя на него с нежностью, — то на что тебя купить?

У Джека было свое название для дома, где снималось кино. Он называл его «Деткилэнд». Девочки не знали, что это значит — английское слово, английская идея, — а Джек не мог объяснить.

— Ладно, детки, подъем, — говорил он. — Вот конфетки! — Иногда он приносил им конфеты. — Хотите конфетку, конфетки? — говорил он. Это была шутка, но они ее тоже не понимали.