…Церковь внезапно показалась Кретьену очень большой. И света в ней будто больше, чем могут дать два жалких огонечка. Я здесь был, я уже был здесь раньше, подумал Кретьен отчаянно, изо всех сил стараясь вспомнить — и тут сзади ему на плечо легла рука.

Отшельник стоял у него за спиной, строгий и спокойный, очень прямой. Плащ его тоже был мокрым — потемнел от воды, длинный, очень ветхий, весь в заплатах. Глаза под капюшоном казались совсем темными.

— Эта церковь… — голос его гулко отозвался в камне, а ветер гудел за стеной, — она очень древняя. Говорят, во всей Бретани нет старее ее. Говорят, она старше старейшего из франкских королей.

— Отец… — (я не могу его так называть, ему же всего лет тридцать с небольшим. Я хочу называть его иначе) — знаете ли вы, какому святому она посвящена?..

— Святому Алану. По-вашему — АлИну.

(О, Боже мой… Оно все уплотняется. Что бы это ни было, оно совсем стягивается вокруг меня.)

— А кто… — голос Кретьена звучал как-то со стороны, словно исходил не из его собственных уст. — Кто таков этот святой?..

— Король Алан, родич Иосифа Аримафейца, был первым Королем Грааля.

— Королем… чего?

Он уже не говорил — шептал. И тем громче прозвучал стальной, высокий голос отшельника, который, поднимая светильник на уровень лица, движением головы и плеч откинул капюшон.

— Грааля, христианин. Того, чему ты служишь. Неужели, fratre[18], ты до сих пор не узнал?..

Молодое, длинное, строгое, удивительно безмятежное лицо. Волосы — сплошная светящаяся седина. Очерк губ — как у человека, имеющего власть говорить.

— Теперь… Узнал.

— …Ты готов, fratre? Ты долго шел, но всему есть пределы.

— Готов — к чему?..

— Войти в Круг. Стать одним из нас.

— Одним из… вас?

— Прийти, куда шел. На всякий вопрос есть ответ, всякой жажде, что от Господа, есть утоление. Смысл пути — в том, чтобы разбиться о цель. Готов ли ты?..

…Он долго смотрел в глаза рыцарю, облаченному в белое. Совсем белое, только на груди — алый крест. А рыцарь смотрел на него, и глаза его были не черными, нет — карими, окруженными темными ресницами, и Ален внезапно увидел его таким, каким тот был в детстве. Потому что некогда он был ребенком, как и всякий человек — нет, он не бессмертен, просто жил очень долго, и у него есть имя, и он Кретьену брат. Человек той же породы, птица того же оперенья, которая зовет в стаю того, кто считал всю жизнь, что его порода вымерла столетья назад. Или просто — не жила никогда.

— Готов ли ты? Мы… ждем тебя. Ты увидишь… то, чего искал. Хочешь ли ты?

И огромная церковь древней, артуровской еще Малой Бретани, живая бьющимся в ней сердцем малого огня, покачнулась в его глазах. Огонь, свет, Господи Боже мой, жар. Тепло.

— Да… Я хочу.

Лицо рыцаря преобразилось — так осветила его улыбка. Он повел рукой, державшей фонарь — и широкий жест его указывал на пролом в серой каменной стене, в ночь.

— Тогда иди, fratre.

И Ален пошел.

…Дождь кончился, и река шумела, быстро неся ледяные темные воды. Но Кретьен не смотрел более на реку, он смотрел за нее. На Город, на зубцы белых сияющих стен, на главную башню, вздымавшуюся в небеса в мощи и славе, как хор поющих голосов. Кретьен, кажется, даже услышал этот хорал — мужские голоса, чистые и сильные, и торжество и сила и слава их песни наполнила его жилы жаром огня. Бьющийся в ветре высоты белый стяг — теперь Кретьен знал, что на нем за герб. Он быстро совлек с себя одежду, дрожа не то от холода снаружи, не то от жара изнутри, и (вода, очисти меня… Вода, омой мои грехи… Вода, очисти меня навсегда) шагнул.

— Кто ты?..

Ноги его — по колено — леденил стремительный, сбивающий с ног поток. Ален поднял голову, взглянул на того, кто стоял неподвижным стражем на берегу реки. Теперь он знал, как ему ответить.

— Я — христианин.

— Чего ты здесь ищешь?..

— Святого Грааля.

— Где твои спутники?..

— У меня их нет.

— Тогда иди сюда.

Он сделал еще один шаг, вода поднялась выше колен. Едва удержался, чтобы не упасть. Плыть будет безумно трудно. Кретьен еще раз взглянул на Замок — за ним подымалась узкая, едва светлеющая полоса. Это восток. Там занимается рассвет.

Ален поднял руку и перекрестился, прежде чем погрузиться в черную воду единым броском, как учил отец — если сразу, то не страшно — и закрыл глаза.

И увидел его.

Этьен обернулся через плечо в звенящей какой-то, серебристой пустоте, и свет солнца чуть золотил его русые волосы. Худое лицо, светлые, серые, печальные глаза. Черная одежда — слишком жаркая для такого прекрасного дня. Острые плечи.

«А потом ты вернешься и найдешь меня. И скажешь, что ты видел, нашел ли ты реку, есть ли через нее мост для нас. Тогда я увижу, что твой путь — он истинный. И тогда я попробую тоже пройти им. Ты покажешь мне путь до Реки. Я буду ждать. Я… (клянусь).»

— Да, Этьен.

…Вода с ревом билась о его колени, которые от холода уже почти потеряли чувствительность. Он открыл глаза — в них стояло отражение трех башен. Черная и две белые. И развернутый небесными ветрами светлый стяг.

— Не медли, — в голосе с того берега прозвучала — или это ему показалось — легкая тревога. — Твои силы на исходе, и скоро рассвет.

— Я знаю, монсеньор, — собственный голос показался Кретьену хриплым, неблагозвучным, как кваканье лягушки. — Я не могу войти в воду… пока.

— Почему, христианин?

— Потому что я солгал тебе.

— Солгал?

— Да, монсеньор. Я солгал, что у меня нет спутников. У меня есть спутник. И я должен вернуться за ним. Я… обещал.

— Что же, — нет, это не сталь прозвучала в прекрасном голосе — нет, волненье и беда. — Ты волен сделать так. Но неизвестно, дойдешь ли ты до Реки еще раз. Переходят ее только единожды, и мало кто дважды вставал на ее берегу… А ты желаешь сделать это в третий раз, христианин.

— Монсеньор… — ноги Кретьена совсем онемели, он их уже не чувствовал. — Более всего я хотел бы оказаться на том берегу, где ты. Но я не могу. Не могу сделать это в одиночку.

(«Через год, через десять, ты меня найдешь. Тогда я увижу, что твой путь — он истинный. И тогда я попробую тоже пройти им. Я… (клянусь)».)

— Христианин, — голос рыцаря был звонок и уже почти бесстрастен. Как ледяная речная вода. — Я предупредил тебя.

— Воистину, так, — прошептал Кретьен, опуская голову, и черные, с сильной проседью, не просохшие после дождя пряди скользнули по его нагой спине. — Так, и да поможет мне Господь.

Когда же он вскинул лицо, чтобы посмотреть еще раз на тот берег — рыцаря уже не было. Только белый замок, за которым, на самом краю земли, на крайнем востоке, бледнела рассветная полоса. Кретьен развернулся и вышел из воды, поднял штаны, натянул их на одеревеневшие ноги. Шерсть чулок слегка намокла от брызг.

Когда же, затянув шнуровку на боку и перекинув через локоть плащ, он оглянулся — не было уже ни реки, ни замка, только темный, роняющий капли, дышащий лес. А позади темнели развалины разрушенной древней церкви, и где-то в ее стенах сопел, переступая с ноги на ногу, всеми покинутый и порядком усталый Морель.

…Они с конем переночевали в развалинах — свод здесь сохранился, правда, не везде. Попросив у Дома Господня прощения, Кретьен даже развел на каменном полу маленький костерок, тем более что в боковом приделе нашлись сухие дрова — видно, он был не первым путешественником, который находил здесь приют от непогоды. Кроме того, Кретьен нашел на полу возле уцелевшего алтаря фляжку, в которой оказалось крепкое вино. Выпил половину и уснул, сгребя в одну кучу нанесенные ветром сухие листья — себе на ложе, надеясь, что поутру все же не встанет больным. Плащ высох не до конца, но сил сушить его уже не хватило — накрылся прямо влажным. Спал Кретьен крепко и видел очень яркий и на редкость подробный сон, а пробудился — от жары, и, сев на жестковатом шуршащем ложе, увидел сквозь пролом в стене, что дождя нет. По небу несутся быстрые, густые и сероватые облака, а в прорывы меж ними просверкивает ослепительное лицо Солнца. Он не знал, что за одну ночь в его волосах изрядно прибавилось седины.