Все это прокручивалось у меня в голове и будущее, конечно страшило, поскольку все предстояло впервые. Запомнил двух пассажиров «воронка», которые были в галстуках. Мне это показалось странным и я спросил у одного из них:

— А что, разве в тюрьме разрешают носить галстуки?

— Да нет, мне и в голову не пришло, что мне дадут год общего режима.

— А за что?

— Я подделал больничный лист. Три дня приписал и вот год получил.

Я спросил у другого соседа в галстуке:

— А тебе за что срок дали?

— Подделал трудовую книжку. Одну палочку добавил. Приписал десять дней.

Этих людей обвинили в подделке документов и дали реальные сроки, они конечно этого не ожидали и были шокированы. Но это было время Ю. В. Андропова, когда устраивали облавы в кинотеатрах и магазинах в рабочее время. Так дряхлеющий генсек пытался навести порядок в разболтанной стране. Количество заключенных во времена Андропова, как известно, удвоилось.

Итак, мы въехали во двор Бутырской тюрьмы. Нас привели в специальное отделение, которое называлось: “сборка”. И началась неторопливая процедура вхождения в тюремный быт.

Прибыли мы на тюремный двор часов в десять вечера. Я был уверен, что нас сразу определят в камеры, но я ошибся. Только несколько человек, которые под предварительным следствием уже были сразу отправились по своим камерам. Нас вновь прибывших заперли в специальный бокс и началось томительное ожидание. Оказывается, процедура приема новичков – это не быстрая процедура и сотрудники тюрьмы не торопились ее начинать, а дождались окончания своей смены – двенадцати ночи. А мы ждали: кто‑то прислонился к стене, кто‑то сидел, кто‑то стоял предаваясь тягостным мыслям и воспоминаниям. Где‑то в первом часу нас начали «приходовать». «Прием начался»: стандартные вопросы, фотографии в анфас и в профиль, «игра на пианино» — получение отпечатков пальцев. Мажут пальцы краской и на специальных бланках в нужное место эти отпечатки необходимо поставить. Потом раздевание и медицинский осмотр. «Снимай трусы!» — говорит немолодая уже женщина. Посмотрев все интимные места заключает: «Болезней нет». Кто‑то стал жаловаться на свои разного рода болезни, на что было сказано: «Все болезни остались на свободе, а здесь вы все здоровы». С этим никто почти не спорил. Тюремная аптека того времени была очень проста: какую‑то белую таблетку разламывали пополам и говорили: вот одна половина от желудка, а вторая от головы и смотри не перепутай. После всей этой нудной процедуры, которая не спешно продолжалась до утра, меня отправили в камеру. Камеры делились: для тех, кто был под следствием и для тех, кто осужден первый раз и будут ожидать кассации. Кассация – это жалоба на приговор и дальнейшее рассмотрение этого приговора судом высшей инстанции. В то время оправданий судом высшей инстанции обычно не выносилось, как впрочем и сейчас. И вот этот период рассмотрения жалобы, который продолжался месяц, а иногда два месяца, заключенный находился в камере ожидая решения своей участи, а после этого начинались длинные дороги этапа. Я тоже написал кассацию и примерно два месяца ждал решения, после чего был отправлен на пересылку. А пока я был помещен в камеру 121, где было человек пятьдесят–шестьдесят. Это была комната квадратная примерно шесть на шесть метров и там рядами стояли двухэтажные нары. Когда я вошел в камеру, то уже все проснулись. Был сыгран подъем и заключенные были посчитаны. Ко мне подошли двое: «Кто ты?» Ответил: «Я баптист». «А Румачика знаешь?» «Петра Васильевича?» Здесь картинка сложилась. Если бы я просто сказал знаю, то расспросы бы продолжились. Но я назвал имя и отчество. «Это хороший человек», — сказал старший по камере, указывая на меня. «Ему место у окна, подвиньтесь». Так я сразу попал в привилегированные и было приятно, что баптисты до меня протоптали хорошую дорогу в тюрьмах Советского Союза. Сокамерники стали меня расспрашивать о моей вере и эти беседы не кажется прекращались потом все время. Так я включился в тюремно–образовательную программу, которая потом мне очень пригодилась в жизни. Старший по камере, зная, что я здесь первый раз, рассказал мне правила, которые необходимо было соблюдать. Например, очень важно, когда кто‑то сидит за столом и ест, не ходить в это время в туалет. Все находилось в одной камере и если люди едят, а ты сел на толчок, тут же раздаются злобные голоса: «Гаси парашу!» В камере нет сливного бачка, а есть кран на трубе, через который постоянно течет вода и когда человек сидит на параше, то вода шумит. «Гаси парашу» это значит — выключи кран. Рядом находился умывальник и кран с холодной и горячей водой. Горячую воду подавали утром и вечером, примерно на час. Чай нам давали в виде заварки – какая‑то темная жидкость была, а горячую воду добавляли уже сами. Рацион был скудный: 400 грамм хлеба на день и три кусочка сахара. Утром давали какую‑то кашу и разливали заварку в кружки. В обед был суп и что‑то на второе, а вечером опять каша. Вот весь рацион. Когда открывался «волчок» — маленькое окошко на двери камеры, то все заключенные выстраивались со своими мисками. Подали пищу и дальше каждый устраивался кто где смог. За столом мест конечно не хватало и кто‑то устраивался у стены или на полу. Дозволялись в камере игры – шахматы, домино. В карты нельзя было играть, но карты были в каждой камере. По середине в камере был проход от окна до двери – это было шесть метров. Движение по этому проходу не прекращалось, люди постоянно шли гуськом друг за другом. Была тюремная библиотека и заключенные могли читать книги. Я в камере перечитал Л. Н. Толстого. Его роман «Воскресенье» поразил меня описанием тюрьмы того периода и подумалось о том, как много общего между тем временем и нынешним и практически ничего не менялось в России с тех времен. Естественно, никакой религиозной литературы не разрешалось. И никакой переписки не было, до того времени, пока не утвердили приговор. Заключенным разрешалась одна вещевая передача и одна продуктовая, не более пяти килограмм. Спал я на матрасе и это было не просто: нужно было извернуться и как‑то найти место между кочками. Выдали мне одеяло, две простыни, майку, трусы – это то, что положено заключенному и то, что менялось один раз в неделю после посещения бани. Подъем был в шесть утра. Включалось радио, которое потом работало до отбоя. Через время заключенные выстраивались в две шеренги и был пересчет. Как правило все совпадало. Бежать из тюрьмы никому не удавалось. Говорят, что из этой тюрьмы бежал знаменитый революционер Ф. Э. Дзержинский. Вот и мне довелось ходить по тем дорогам, по которым ходил Дзержинский и многие заключенные, в различные периоды российской истории. Так начались мои тюремные скитания, которые закончились ровно три года спустя. Я отсидел как говорят: от звонка до звонка, без всяких скидок и амнистий, хотя за этот период амнистий было несколько.

Большинство из тех, кто сидел со мной в камере, были воры. В основном это люди, которые залезали в чужие квартиры через форточки или вышибали двери. Некоторые из них прониклись уважением ко мне, как к человеку верующему и служителю и им хотелось выглядеть достойно передо мной. Часто они говорили, что грабят богатых, а потом жертвуют бедным. Было интересно слушать их исповеди. Запомнил одного молодого человека, который убеждал меня, что выполняет некую важную общественную роль по перераспределению материальных благ. Хвастался он так же своей стойкостью и несгибаемостью. Есть одна знаменитая лестница на Петровке. Особенно упрямых, тех, кто не хотел сотрудничать, подводили к ней, затем резко и неожиданно следовал удар в живот. Человек сгибался, а его в это время его толкали и он кубарем летел в низ. Обычно, даже самым несговорчивым, хватало одного прогона. Этот человек убеждал меня, что он три раза кубарем летел вниз, но своих подельников не сдал. Но однажды он рассказал, что два месяца следил за одной квартирой и люди выходившие оттуда казались ему богато одетыми. Наконец, улучив подходящий момент вскрыл эту квартиру. И здесь удивлению вора не было предела: он увидел ободранную мебель, грязные полы и множество пустых бутылок. Он с досады все перевернул, раскидал бутылки и ушел. А я слушая его рассказ, подумал: «да, не такой уж ты и Робин Гуд».