Все недобро посмотрели на Сухотина и замолчали. Не поздоровались с ним односельчане, и горько ему стало.

Вздохнул он тихо, для одного себя, и сказал:

– Теленка, уважаемые бабоньки, жалко – надо было бы ему еще подрасти…

Но Сухотина прервала дородная, грозная пожилая Мария Прохорова:

– Ишь, бабы, разжалобился жалобенький! – Подошла к Сухотину, установив свои сильные мужские руки в бока. – А мужа моего, Семена, жалобенький человек, жалел тогда, помнишь небось? Чего побледнел, будто испужался, а?!

Хорошо помнил Иван Степанович, как Семенова Прохорова, известного в округе охотника, рыбака и браконьера, нечаянно повстречал на таежной тропе лет двадцать назад. Опасливо озираясь, Семен разделывал молодого сохатого.

– Сухотин стуканул в ментовку на Семена, – прошел слух по Новопашенному.

Но Иван Степанович не был виновен.

Большой штраф выплачивали и без того всегда бедствовавшие Прохоровы, -разорились, обнищали.

Иван Степанович не опустил глаза перед грозной женщиной и не мог оправдываться. Проснулась Фекла, увидела Сухотина и пошла на него:

– А-а, появился пакостник! Тьфу тебе!

Но так была пьяна болезненная, слабосильная старушка, что повалилась на пол, ударилась затылком о жердь, досадливо покачала маленькой седенькой головой. Обижена была старушка на Ивана Степановича, если по-здравому рассудить, напрасно: не пил Иван Степанович, а муж Феклы пил и от водки сгорел; не любила она Ивана Степановича также потому, что не бил он своей жены, ласков был с ней, а Феклу бил муж.

И Фекле ничего не сказал старик, – пытливо посмотрел на женщин: кто еще на него пойдет?

Задние надавили на передних, и женщины пододвинулись к Сухотину. Он сказал рассерженным женщинам:

– Скверно, бабы, вы поступили – колхозного теленка забили. Мясо по домам растащите – украдете…

Выпившие, взвинченные женщины стали кричать:

– Не твое дело, праведник!

– Иди своей дорогой!

– Мы всю жизнь гнем спину на колхоз – и ты нас укоряешь? Украли свое?!

– Пошел отсюда, старый хрыч!

Сухотин молчал; когда они немного стихли, сказал:

– Эх, вы, несчастные воровки!..

Хотел было выйти, но доярки набросились на него, били и ругали. Старик не кричал и сил вырваться не хватало, только закрывал голову руками. Потом упал, и женщины подняли его за руки, за ноги и бросили рядом со скотником Григорием Новиковым.

Иван Степанович сильно ударился головой о камень – потерял сознание и долго пролежал на снегу. Не слышал и не видел, как подъехал на "Волге" председатель акционерного общества, бывшего колхоза, Алексей Федорович Коростылин, на которого когда-то писал в район, в газеты, разоблачая его как плохого руководителя, не чистого на руку; Алексей Федорович все же удержался в кресле, а Иван Степанович вынужден был уйти жить на гору.

Алексей Федорович, крупный, высокий мужчина лет шестидесяти, своим крепким басовитым голосом сказал бригадиру доярок Галине Селивановой:

– Закололи? Выбери-ка для меня, акционера, килограммов пять филейных кусков – на акционерные нужды, – усмехнулся он. – Остальное можете себе взять.

– Спасибо, Алексей Федорович, – поклонилась полная Галина.

– Спасибо тебе, наш благодетель, Алексей Федорович, – поклонились и другие женщины.

– Продуктов дома – картошка да капуста, а денег уже года три не видали… Ты нас, Алексей Федорович, выручаешь крепко. А этот индюк пришел и стал нас ругать, воровками обозвал?

– Какой индюк? – сразу не заметил Алексей Федорович лежавшего в канаве Сухотина. – А-а! Самый праведный и правильный в мире человек напился с Григорием и, как поросенок, валяется в грязи!?

– Совесть у него пьяная, – сердито сказала Галина Селиванова, – а сам он трезвый.

Но Федора Алексеевича охватило такое чувство восторга, чувство победителя, что он не слышал и не слушал Селиванову:

– Вот гляньте, гляньте на него! – возбужденно, как-то азартно просил председатель акционерного общества, указывая пальцем на Сухотина. – Этот праведник всю жизнь учил меня, как жить, сколько он мне попортил крови, сколько написал на меня бумаг в район, прокуратуру, по всему начальству ходил с жалобами на меня, сколько раз обливал грязью меня и всех вас на собраниях, что тунеядцы, мол, мы, пьяницы, разоряем колхоз, разворовываем общественное имущество. Не давал нам житья! И вот – гляньте на него, бабоньки, гляньте! – торжествовал Алексей Федорович и, как ребенок, радовался своему неожиданному открытию; и, казалось всем, если кто-нибудь из женщин сказал бы ему о том, почему Сухотин валяется в снегу, он не поверил бы.

Доярки молчали и усмехались.

– Всегда Сухотин был гордый. Гордец! – сыпал Алексей Федорович. – А сейчас и подавно – взобрался на гору и возомнил себя небожителем. -Председатель помолчал, сжимая зубы, и выжал: – Не человек он – плесень.

Уехал, загрузив пакеты с мясом в багажник.

– Бабы, не окочурился бы Иван Степанович, – сказала самая трезвая, Мария Прохорова, – да Гришка, скот безрогий, чего доброго сдохнет.

Женщины весело, смеясь, уволокли старика и Григория в коровник и забросили на сено, потрепав за носы.

– Мычат, – хмуро отметила Мария Прохорова, – значит, живы. А деда, бабы, мы ведь могли и порешить по нечаянности. Ой, ужасть! Хотя и не уважаю его, а все страшно убить-то. – Она перекрестилась и шепотком прочитала молитву.

Старик очнулся не скоро. Приподнялся с сена – словно распухшая, налитая болью голова запрокинулась назад. Старик тихонько застонал и завалился на спину. Но успел увидеть двух-трех доярок, которые, пьяно покачиваясь, направлялись к выходу с поклажами в руках. В окнах было темно, – наступил вечер. Шаги затихли, и старик понял, что все разошлись по домам. Коровы дремали, с закопченного низкого потолка лился электрический свет двух лампочек. Рядом с собой Иван Степанович обнаружил скотника Новикова, который начал тонко, с посвистом храпеть. Еще раз приподнялся – удачнее, не бросило, но сильно болел затылок. Посидел, не шевелясь.

В коровнике было парно и влажно; густо пахло скотом, молоком и сеном. Старик любил эти запахи естества и на горе соскучился по ним. Он просто сидел, дышал и думал: "Ан всыпали мне бабы по первое число. Так мне, старому дураку, и надо. Учить вздумал, – пробовал старик думать с улыбкой, но мысли, как живые и сильные существа, настойчиво склонялись в другую сторону: -Глупые бабы, жутко глупые! Живут, как скоты. Не видят ни красоты жизни, ни правды ее. Слепые! Позволили им молоденького телка забить и мясо разворовать – ух, сколько счастья! Ахционерши они – тьфу, дуры! Ферму скоро закроют -нет скота, посевные поля урезали – того нет, другого нет… а председатель себе тем временем "Волгу" покупает… Эх! Себя губим – Новопашенный гибнет, страна разваливается. Нет хозяина на этой земле".

– Все гибнет! – прошептал старик, качая головой. Но вздрогнула боль -застонал, повалился на сено. Прислушивался к запахам, выискивал в них дух парного молока и луговых цветов и вспоминал, как вживе пахнут ромашки, лютики, сок скошенных трав.

Вспоминалось старику летнее солнце и накатившая на него туча. Слышалась ему веселая бегучая капель сначала робкого, тонкого молодого дождя, потом -припустившего, повзрослевшего и, как подросток, бурно веселившегося. Но проходит три-четыре минуты, – и сильный, крепкий ливень начинает трепать и низко пригибать травы и ветви, вспенивать землю, и кажется, что никто не может воспротивиться этому дождю молодости, силы, задора. Однако не долог и этот дождь, – вырывались из-за туч солнечные ливни. Дождь постепенно утихал, и вскоре тонкие разноцветные водяные нити беспомощно висят над землей, растворяясь в воздухе. Через минуту другую дождь словно бы умирает, красиво, радостно, этими тонкими радужными нитями. Любил Сухотин короткие летние дожди. Когда дождь долгий, затянувшийся – уныло живется человеку. Когда же не долго и не коротко идет дождь, – отчего-то не запоминается. Но когда дождь пронесся, за короткий час отхлестал, отсверкал, родился и умер, -помнил Иван Степанович такой дождь долго.