— Вы не знаете истинного Абхиманью. Я вос питывался вместе с ним в Двараке, при дворе его дяди Кришны. Мудрые цари часто отдают своих сыновей на воспитание подальше от дома, чтобы дети не стали игрушкой в руках льстивых при дворных и дальновидных соперников. И я видел, как любимый сын Арджуны, взлелеянный в неге, на поле брани обращается во льва, рыскающего в поисках добычи. Вы с Муни уже испытали стро гость подготовки дваждырожденных-кшатриев. Представьте, что выпало на долю Абхиманью, стремящегося стать достойным своего отца…

Я тоже подумал в тот момент о том, как дорого пришлось заплатить этому великану за хвалебные отзывы. Его ДЕЛАЛИ, лепили его характер, закаляли, как наконечник стрелы, наводили лоск, чтобы блистал он при дворе. Он совершенен. Но счастлив ли?

На нем лежит тяжелая карма, — сказал я, ни к кому особенно не обращаясь. Просто, я поделился новым знанием, невесть откуда пришедшим в мое сердце.

А наша карма разве легкая? — передернул плечами Митра. У костра воцарилось неловкое замешательство. Но тут, не дав тишине отстояться, расхохотался Гхатоткача:

— О тигр среди мужей, — сказал он Митре, улыбаясь во всю ширину своего зубастого рта, — я не могу допустить, чтобы нота горечи в твоих словах нарушила гармонию нашего вечера. У нас у всех общая карма, в этом ты прав. Абхиманью приходится мне двоюродным братом. Но я, зача тый в лесу дочерью ракшаса и взращенный в ди ком племени, не пытаюсь судить поступки царе вича. Я смиренно признаю, что его мир богаче мо его настолько, насколько дворец превосходит лес ную хижину.

Затрещали кусты, и сам Абхиманью предстал перед нами, словно вылупившийся из окружающей тьмы. Митра поднял на него глаза и тихо пропел:

Силой рук и мощью он подобен Индре — разрушителю твердынь. Стремительностью — ветру Вайю, своим ликом — Соме, а гневом — самой извечной смерти.

Абхиманью застыл, как вкопанный, затем повернулся спиной к костру и, пробурчав: «Пойду принесу дров», скрылся в лесной чаще.

Но я не хотел его обидеть, — растерянно сказал Митра, — скорее, наоборот — принуждал себя к смирению.

Как всегда, эта не свойственная тебе попытка удалась плохо, — сказал я и отправился искать Абхиманью.

Для людей, обладающих способностью чувствовать потоки брахмы так же, как звери — тончайшие запахи, поиск в темном лесу не мог считаться особым поступком. Я отыскал царевича довольно быстро, в самом глухом уголке лесной чащи. Кажется, сын Арджуны не очень удивился моему приходу. Мы присели на сухой ствол пальмы, который он уже примеривался тащить к лагерю. Заговорили сразу без обиняков, подойдя к тому, что имело ценность для дважырожденных.

— Почему меня все время выделяют? — спро сил Абхиманью. Голос его не дрожал, но я ясно ощутил, что он рад темноте скрывающей его лицо. — Я завидую вам с Митрой. Вы так непохожи и все же мыслите всегда в лад, совсем как мой отец с Кришной, царем ядавов. А я один даже в вашем кругу.

Я взглянул на темную фигуру, возвышающуюся напротив меня. Свет ущербной луны очертил голову Абхиманью неверным блеклым сиянием. Мне пришлось сделать усилие и закрыть свои мысли, чтобы гордый воин не ощутил даже эхо той жалости, которая полоснула мое сердце. Неужели этого юношу чараны воспевают как лучшего среди мужей, владеющих оружием? Неужели его уподобляли разъяренному слону, царящему на поле боя? Мне показалось, что я вижу над его челом ауру обреченности, словно силы более могучие, чем я мог себе представить, несли его к неведомой цели.

Моя брахма сильнее того костра, что обогревает всех жителей нашего лагеря, — Абхиманью сжал свой могучий кулак до хруста в суставах, — да я и без брахмы любого человека могу вот так…

Но друзей так не обретешь, — сказал я и поднял в луч лунного света ладони, сомкнутые в пригоршню, — видишь, вот так черпают воду, когда хотят напиться. Попробуй схватить воду в кулак. Ты сильный. Ты весь где-то там, в будущем. Я чувствую, как нужна твоя готовность, мощь и пыл нашему делу. Но это будущее, облекая тебя в доспехи, мешает включению в круг слабых. Если мы для тебя по-настоящему важны, то откажись от совершенства, хоть на время перестань быть безупречным подобием отца. Тогда ты войдешь в наш венок, не разрушая гармонию, а удваивая наши силы. Прости Митру. Он ведь неосознано пытался сказать тебе именно это. Ты причастен к миру богов, но ведь и они, чтобы общаться с людьми, воплощались в человеческие обличия, принимая наши страдания, ничтожность мыслей и скудость чувств.

— Я понял, спасибо тебе, Муни. Ты-то хоть веришь, что не гордость и кшатрийское чванство мешало мне приблизиться к вам? Я чувствую, что рожден для чего-то… Не могу выразить словами. Это — огонь, сжигающий все внутри. Это и боль, и счастье. Стать другим уже не смогу…

Мы посидели немного молча. Надеюсь, он не ощутил моей жалости. Жалость унижает. А теплый луч сочувствия я послал ему вместе с пожеланием победы и славы. Мне от души хотелось, чтобы было так.

Неожиданно он сказал:

— Если судьба будет милостива ко мне, то я встречу в сражении тщеславного Духшасану. Он оскорбил в Высокой сабхе моего отца и Кришну Драупади, которую я почитаю как свою мать. Ча раны в Двараке твердят, что боги сделали меня оружием кармы. Кауравы должны принять возда яния через мои руки. Я знаю, этого ждет от меня мой отец…

Потом мы встали и взвалили на плечи ствол пальмы, вернее, ствол взвалил Абхиманью, а мне досталась легкая верхушка с несколькими засохшими листьями. Когда мы шли в кромешной тьме, они били меня по лицу, как общипанный хвост павлина. Я шел за Абхиманью, чью согнутую спину скрадывал мрак, и вспоминал слова, когда-то сказанные моим кшатрийским учителем Крипой: «Быть сильным не значит быть неуязвимым». И сердце схватывало то ли от усталости, то ли от вмещения не-проявленных движений души Абхиманью.

А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…

Мы, как и прежде, редко видели старших Пан-давов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденны-ми и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.

Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.

Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.