Хорошо еще, что у нас осталось прекрасное целебное средство от всех тягот и сомнений дня. Каждый вечер, лишь только прохладная синева тушила жгучий костер над нашими головами, мы с Митрой отправлялись по растрескавшейся каменной дороге к звездной купели бассейна. Черная вода отражала все небо и казалась насыщенной белыми мерцающими искрами. Замшелые плиты встречали наши босые ноги мягкой прохладой. Ночной сад возносил к небу ароматы уснувших цветов и молитвенный шепот листвы. Где-то на вершине деревьев тревожно перекликались птицы. Подойдя к бассейну, мы уже не разговаривали, а молча срывали одежду и бросались в прозрачную глубину. Вода смывала налипшую грязь чужих мыслей, очищала голову от дневного шума, пустых разговоров, тягостных предчувствий. В тугих прохладных объятиях воды сердце начинало биться ровно и спокойно.

Немного поплавав, мы выходили из бассейна и усаживались на плиты парапета, скрестив ноги в традиционной позе сосредоточения. Я начинал с созерцания неба, пытаясь в его беспредельной глубине обрести сознание силы и умиротворение. Не помню, сколько времени мы сидели вот так молча, без мыслей и чувств, орошаемые благодатным потоком дыхания жизни.

Внутренним взором я видел нашего старого брахмана, сидящего с прикрытыми глазами у огня домашнего очага. Он спокойно ожидал нашего прихода, чтобы услышать новости и разделить трапезу. Но мне не хотелось уходить под крышу. Я смотрел на чистые мерцающие созвездия, впервые одушевившие для меня благословенное небо Двараки и вдыхал тонкий, терпкий запах цветущего жасмина. Мир говорил со мной голосом Латы. Тихо-тихо, так что не разобрать слов. Но я был счастлив уже оттого, что вибрировала, звучала серебряная струна луча брахмы, протянувшаяся сквозь все стены и пропасти мира.

Мы не полюбили Хастинапур, но начали привыкать к нему. Даже наши тайные прогулки чуть было не окрасились цветом обыденности. Однажды вдоволь натолкавшись, мы свернули с шумной торговой улицы в тихий безлюдный переулок. Впрочем, и здесь меня вскоре толкнули. Но я смиренно промолчал, ибо удостоился толчка от вооруженного мечом кшатрия. Доблестный защитник Хастинапура нетвердой походкой выбирался из дверей неказистого на вид дома, откуда слышались нестройные песни, музыка, и тонкий аромат специй смешивался в воздухе с запахом вина и жареного мяса.

Налетевший на меня кшатрий округлил глаза и выдохнул вместе с кислым духом вина одно лишь слово: «Скотина». После чего подвязал юбку, грозившую сползти с его выпяченного живота, и, уже не обращая на нас внимания, потащился по залитой солнцем улице, напомнив мне большого навозного жука. Мы с Митрой переглянулись.

— Интересно, какой отклик, по его мнению, должно было вызвать слово «скотина» в моей душе? — сказал я Митре. — Вот если бы я был пастухом..

Митра понюхал воздух и сглотнул слюну:

В моей душе нашли отклик лишь ароматы, источаемые этой кухней. Пойдем, поедим.

Но там кшатрии!

Надо терпеливо принимать все, что посылает жизнь, — передернул плечами Митра, — жить в Хастинапуре и не поговорить с кшатриями — все равно, что войти в болото и не замараться.

Я не успел возразить, как он толкнул дверь и, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, ступил в дом. Я шагнул за ним в полумрак, пропитанный запахами приправ и человеческого пота. На полу лежали циновки и пыльные подушки, на которых вокруг огромных блюд с рисом и мясом сидели, скрестив ноги, простые горожане и грозные кшатрии. Осторожно, стараясь никого не потревожить, мы с Митрой прошли к свободному месту у маленького окна, выходящего во внутренний дворик. Оттуда тянуло запахом зелени и колодезной воды.

Не успели мы опуститься на циновки, подлетел хозяин, казавшийся горбатым от постоянных поклонов. Скоро перед нами появился поднос с горячими лепешками, блюдо с фруктами и кувшин вина. Мы налили зино в глиняные чаши, утолили жажду и, усевшись поудобнее, начали осматриваться. Помимо нас в трапезной тремя небольшими кружками вальяжно раскинулись на циновках человек двадцать кшатриев. Одеты они были, как обычные горожане, но спесивые морды и лежащие рядом с ними мечи указывали на их принадлежность к воинскому сословию. На всех остальных они смотрели с явным отвращением, очевидно полагая, что простым вайшьям не место в их доблестном обществе. Я почти физически ощущал недоброжелательство и предложил Митре быстрее допить вино и убраться восвояси. Мой друг, оторвавшись от созерцания пищи, резонно ответил:

— Но ведь мы же должны понять, насколько высок боевой дух воинства Дурьодханы. Раз нас не подпускают к башням, то понаблюдаем здесь.

Я пожал плечами:

Затухающий костер полон совершенно одинаковых углей, хоть ветки, брошенные в него, могли быть взяты от разных деревьев. Похоже, эти привыкли приносить грубые жертвы ракшасам пьянства и обжорства. Справиться с ними труда не составит…

Нет, — ответил Митра, — войско Хастинапура разлагается, как труп на солнцепеке, но с Пандавами сражаться будет. Эти дети позора за золото готовы продать и жизнь, и надежду на будущие воплощения, а как раз золота у правителей Хастинапура более, чем достаточно.

Митра взмахом руки подозвал хозяина трапезной и, усадив его на циновку рядом с нами, бросил ему на колени увесистый кусок серебра. Воодушевленный хозяин принес еще вина, подсел к нам и всем сердцем ушел в рассказы о тяготах и радостях своей жизни.

Мы поинтересовались, не пугает ли нашего нового знакомого такое обилие пьяных кшатриев.

— Да нет. Все люди одинаковы, — ответил хо зяин трапезной, — все хотят поесть, выпить, за быть о заботах. Кшатрии готовятся к большой вой не, поэтому днем пропадают на военных смотрах, а вечерами пьют во славу рода Кауравов.

А кто же надзирает за порядком в городе по ночам?

Никто. Какая нужда шататься ночью по улицам? А если кого из горожан разбойники и ограбят или, скажем, кшатрии сгоряча зарубят, так горожан много. В крайнем случае, за кровь можно дать выкуп.

Хозяин трапезной как бы невзначай разжал потные пальцы левой руки, проверяя, действительно ли небо послало ему серебро. Убедившись, что это не майя, он снова пришел в восторженное состояние духа и громко провозгласил:

— Для почетных гостей — благонравных вай шьев, прибывших из далеких земель, сейчас стан цует моя дочь.

Кшатрии оживленно зашумели. Как видно, подобные представления здесь были не редкость. По зову хозяина в комнату вошли два музыканта с маленьким барабанчиком и виной. А за ними, уже под звуки нехитрой музыки, в комнату вступила нагая танцовщица. Нагрудник, украшенный самоцветами, не закрывал ее прелестей, обильно умащенных сандаловой пастой. Тонкий стан грозил переломиться. Девушка двигалась легко и плавно. На узких запястьях и щиколотках мелодично звенели серебряные браслеты с колокольчиками. Барабанчик задал ритм, а струны вины оплели его причудливым прозрачным узором, тревожащим сердце и возносящим душу.

Сладостные волны пробегали по обнаженному животу, колдовской узор ткали тонкие руки. Но большие, по-детски наивные глаза смотрели отрешенно, как будто вся она была поглощена неким таинственным смыслом движений, ускользающим от непосвященных.

Впервые за много дней прервалась моя мысленная связь с Митрой. Змея кундалини, вздыбив кольца, начала овладевать моим телом.

Я сделал вялую попытку покинуть трапезную. Но Митра и слушать не захотел.

— Мы должны изучать местные обычаи, — сказал мой друг, не отводя взгляда от нежных ок руглостей, колышащихся в такт ритмичной мело дии. — Почему же на улицах они закутываются в покрывала с головой?

Последнюю фразу он сказал намного громче, так как обращался к хозяину трапезной.

— Как же им не блюсти приличия, если ули цы полны необузданных мужчин, распаленных мыслями о неизбежной войне, — рассудительно ответил хозяин, — я слышал, что в других стра нах, еще лишенных наших мудрых обычаев, жен щины прикрываются лишь листьями или кусками материи, не скрывая лиц и тел от сладострастных взоров незнакомых мужчин. Им не знакомы бла говония и правила благого поведения. Жены вме сте с мужьями танцуют на общих праздниках, опь яняя себя вином. Таковы страны Мадров и Бахли– ков в землях Пятиречья, таковы люди юга, кото рым лишь предстоит приобщиться к мудрости Ха– стинапура, когда благословенный Дурьодхана на кроет их зонтом своей власти.