Скепсис радикальной и социалистической прессы, сильно окрашенный к тому же антисемитским душком, подогревался еще и избранной семейством Дрейфуса, добивавшимся пересмотра дела, невразумительной тактикой. Пытаясь спасти невинного человека, его родственники пользовались теми именно методами, которыми обычно пользуются в случаях, когда речь идет о действительно виновных. Они смертельно боялись гласности и полагались исключительно на закулисные маневры.[228] Они швыряли деньги и обращались с Лазаром, одним из своих самых незаменимых помощников и одним из самых выдающихся участников этого дела, так, как если бы он был их платным агентом.[229] Клемансо, Золя, Пикар и Лабори — если назвать только наиболее активных из дрейфусаров — смогли в конце концов спасти свои добрые имена, только с большим или меньшим скандалом и публичностью отмежевав свои действия от более конкретных сторон этой истории.[230]

Существовала только одна основа, на которой мог быть или должен был быть спасен Дрейфус. Интригам коррумпированного парламента, моральному разложению рушащегося общества и вожделенному стремлению духовенства к власти должен был быть решительно противопоставлен жесткий якобинский принцип нации, основанный на правах человека, тот самый республиканский взгляд на общественную жизнь, согласно которому (пользуясь словами Клемансо) покушение на права одного является покушением на права всех. Полагаться на парламент или на общество значило проиграть битву, не начав ее. Во-первых, финансовые средства еврейства ничуть не превосходили те, что были в распоряжении богатой католической буржуазии; во-вторых, все высшие слои общества — от клерикальных и аристократических семейств Сен-Жерменского предместья до радикальной и антиклерикальной мелкой буржуазии — только и жаждали официального удаления евреев из политических структур. Таким путем, полагали они, им удалось бы смыть возможное пятно с себя самих. За это они готовы были заплатить потерей социальных и коммерческих контактов с евреями. Точно так же, как показывают высказывания Жореса, и парламент увидел в деле Дрейфуса золотой шанс поправить или, скорее, вновь обрести свою прежнюю репутацию неподкупности. И последним, но не по важности, было то, что в поддержке таких лозунгов, как «Смерть евреям!» или «Франция для французов», была найдена почти магическая формула примирения масс с существующим в правительстве и обществе положением.

Если в наше время распространенной ошибкой является представление о том, что пропаганда всесильна и что человека можно уговорить на все что угодно, если только делать это достаточно ловко и громко, то в тот период общераспространенной была вера, что «глас народа — глас Божий» и что задачей лидера, как горестно сказал об этом Клемансо,[231] является разумное следование этому голосу. Оба эти взгляда отправляются от одной фундаментальной ошибки — от отношения к толпе не как к карикатуре на народ, а как к самому народу.

Толпа — это прежде всего группа, в которой представлены осколки всех классов. Поэтому так легко принять толпу за народ, также объемлющий все слои общества. В то время как народ во всех революциях борется за настоящее представительство, толпа всегда ратует за «сильную личность», «великого вождя». Толпа ненавидит общество, ибо из него она исключена, и парламент, ибо в нем она не представлена. Поэтому плебисциты, с помощью которых современные лидеры толпы добивались столь отличных результатов, представляют собой старую идею политиков, полагающихся на толпу. Один из самых умных лидеров антидрейфусаров — Дерулед требовал «республики посредством плебисцита».

Высшее общество и политики Третьей республики своим публичным мошенничеством и серией скандалов породили французскую толпу. Теперь они испытывали теплое чувство близости к своему отпрыску, смешанное с восхищением и страхом. Самое меньшее, что общество могло сделать для своего детища, — это защищать его словесно. Пока толпа громила еврейские лавки и нападала на евреев на улицах, на языке высшего общества это реальное зверское насилие выдавалось за невинное детское развлечение.[232] Самым важным в этом отношении документом той эпохи является «Мемориал Анри» с предлагавшимися в нем различными способами решения еврейского вопроса: евреев следовало разорвать на куски, подобно Марсию из греческого мифа; Рейнаха необходимо было сварить живьем; евреев надо было тушить в масле или закалывать до смерти иголками; им нужно было «сделать обрезание по самую шею». Одна группа офицеров с великим нетерпением предлагала испытать на 100 тысячах живущих в стране евреев новую модель орудия. Среди подписчиков было более тысячи офицеров, включая четырех находящихся на действительной службе генералов и военного министра Мерсье. Поражает наличие в списке сравнительно большого числа интеллектуалов[233] и даже евреев. Высшие классы знали, что толпа — это плоть от их плоти и кровь от их крови. Даже один из еврейских историков того времени, видевший своими собственными глазами, что, когда толпа правит улицей, евреи больше не находятся в безопасности, с затаенным восхищением писал о «великом коллективном движении».[234] Одно это показывает, как глубоко евреи были укоренены в обществе, которое пыталось от них избавиться. Когда Бернанос, имея в виду Историю Дрейфуса, описывает антисемитизм как крупную политическую доктрину, он, несомненно, прав в том, что касается толпы. До этого ее использовали в Берлине и Вене Альвардт и Штекер, Шёнерер и Люгер, но нигде ее эффективность не была так ясно доказана, как во Франции. Нет сомнения в том, что в глазах толпы евреи стали служить объективным примером всего, что было ей не по нутру. Если она ненавидела общество, то можно было указать на то, как это общество проявляет терпимость к евреям, а если предметом ненависти было правительство, указывалось на его покровительство евреям или на их срастание с государством. И хотя ошибкой было бы полагать, что толпа охотится только на евреев, все же евреям следует отвести первое место среди излюбленных ее жертв.

Исключенная, по сути дела, из общества и из политического представительства, толпа по необходимости обращается к экстрапарламентарным действиям. Более того, она склонна искать истинные силы политической жизни в тех движениях и влияниях, которые спрятаны от наблюдения и действуют за сценой. Нет сомнения в том, что в XIX в. евреи попали в эту категорию, как и франкмасоны (особенно в латинских странах) и иезуиты.[235] Конечно, совершенно неверно, что любая из этих групп действительно являла собой стремящееся прийти к мировому господству посредством гигантского заговора тайное общество. Тем не менее верно и то, что их влияние, каким бы открытым оно ни было, осуществлялось в широких масштабах за пределами официальной политики — через лобби, ложи и исповедальни. Со времени Французской революции эти три группы всегда делили сомнительную честь быть в глазах европейской черни осью мировой политики. Во время дрейфусовского кризиса каждая из них могла эксплуатировать это распространенное представление и швырять в других обвинения в заговоре с целью достижения мирового господства. Лозунг «тайный Иуда» появился несомненно, благодаря изобретательности отдельных иезуитов, пожелавших увидеть в Первом сионистском конгрессе (1897 г.) сердцевину всемирного еврейского заговора.[236] Точно так же понятие «тайного Рима» появилось благодаря антиклерикальным франкмасонам и, возможно, не без неразборчивых клеветнических выдумок кого-то из евреев.