История Дрейфуса в ее политической подоплеке смогла пережить свое время из-за того, что в XX в. два его элемента приобрели существенное значение. Первый — это ненависть к евреям; второй — подозрительное отношение к самой республике, к парламенту и к государственной машине. Последнюю большая часть общественности продолжала считать, справедливо или нет, находящейся под влиянием евреев и во власти банков. Вплоть до наших времен слово «антидрейфусар» сохраняет свое значение наименования для всего антиреспубликанского, антидемократического, антисемитского. Еще несколько лет назад оно включало в себя все от монархизма «Action Francaise» до национал-большевизма Дорио и социал-фашизма Деа. Однако не этим малочисленным фашистским группировкам была обязана своим крушением Третья республика. Напротив, очевидной, хотя и парадоксальной истиной является то, что никогда их влияние не было столь незначительным, как в момент этого крушения. К падению Франции привело то, что в ней не осталось больше настоящих дрейфусаров, никого, кто верил бы, что демократию и свободу, равенство и справедливость по-прежнему можно защитить или осуществить при республике.[180] В конечном счете республика и пала, как перезревший плод, к ногам той старой антидрейфусарской клики,[181] которая всегда составляла ядро ее армии, и случилось это в то время, когда у республики было мало врагов, но и почти совсем не осталось друзей. То, что петеновская клика в значительной мере была не порождением немецкого фашизма, а французским продуктом, показывает ее рабское следование формулам сорокалетней давности.

В то время как Германия посредством демаркационной линии хитрым образом искромсала Францию и разрушила всю ее экономику, руководители страны в Виши возились со старой формулой Барреса относительно «автономных провинций», тем самым еще больше увеча ее. Более спешно, чем любой Квислинг, они ввели антиеврейское законодательство, похваляясь тем, что им не нужно импортировать антисемитизм из Германии, и что их закон, регулирующий положение евреев, в существенных моментах отличается от законов рейха.[182] Они постарались мобилизовать против евреев католическое духовенство, но единственно, чего они достигли, так это убедились в том, что священники не только потеряли свое политическое влияние, но даже и не являются антисемитами. Наоборот, именно те самые епископы и синоды, которые вишистский режим хотел снова превратить в политическую силу, заявили самый решительный протест против преследования евреев.

Не в юридическом деле Дрейфуса, а во всей этой Истории в ее широких аспектах можно разглядеть предупредительный проблеск того, что случилось в XX в. Как разъяснял в 1931 г. Бернанос,[183] «дело Дрейфуса принадлежит к этой трагической эре, которая конечно же не закончилась с последней войной. Дело обнаруживает тот самый бесчеловечный характер, в котором в стихии необузданных страстей и в пламени ненависти прячется немыслимо холодное и бесчувственное сердце». Безусловно, подлинное продолжение этого дела надо искать не во Франции, но усмотреть в нем причину, по которой Франция стала такой легкой добычей нацистских агрессоров, не так трудно. Гитлеровская пропаганда говорила на давно знакомом и никогда вполне не забытом языке. То, что «цезаризм»[184] «Action Francaise» и нигилистический национализм Барреса и Морраса не преуспели в их изначальной форме, объясняется множеством причин, и все они отрицательного свойства. У этих писателей не было социального воображения, и они не смогли перевести на общедоступный язык ту умственную фантасмагорию, которую порождало их презрение к интеллекту.

Здесь мы остановимся лишь на политической стороне Истории Дрейфуса, а не на его юридических аспектах. В ней резко очерчен ряд моментов, характерных для XX в. Смутные и едва различимые в первые десятилетия, они затем открыто выступили на свет божий и с тех пор пребывают в числе основных тенденций современности. После 30 лет умеренной, чисто общественной формы дискриминации евреев стало несколько труднее припомнить, что клич «Смерть евреям!» когда-то уже звучал во всю ширь современного государства и что вся внутренняя политика последнего кристаллизовалась вокруг вопроса об антисемитизме. В течение 30 лет старые легенды о мировом заговоре были не более чем привычным дежурным блюдом бульварной прессы и дешевых романов, и миру было нелегко вспомнить, что совсем недавно, но еще до того, как стали известны «Протоколы сионских мудрецов», целая страна ломала голову над тем, кто держит в своих руках бразды мировой политики — «тайный Рим» или «тайный Иуда».[185]

Точно так же, в тех условиях, когда мир, обретя временное примирение с самим собой, не произвел выводка выдающихся уголовников, который бы оправдывал эскалацию жестокости и беспринципности, пережила упадок и неистовая нигилистическая философия духовной ненависти.[186] Всяким жюлям геренам пришлось ждать почти 40 лет, прежде чем атмосфера снова созрела для военизированных отрядов штурмовиков. Число declasses, порождавшихся экономикой XIX в., должно было возрасти до их превращения в сильные меньшинства внутри наций, прежде чем coup d'etat, так и оставшийся во Франции всего лишь гротескным замыслом,[187] почти без всяких усилий реализовался в Германии. Прелюдия к нацизму была разыграна на всей европейской сцене. Поэтому дело Дрейфуса — не просто причудливое, не до конца раскрытое «преступление»,[188] афера штабных офицеров, в темных очках и с фальшивыми бородами, по ночам разносящих по Парижу свои неумные подделки. Его герой — не Дрейфус, а Клемансо, и началось оно не арестом штабного офицера еврейской национальности, а панамским скандалом.

Между 1880 и 1888 гг. Панамская кампания под руководством построившего Суэцкий канал де Лессепса не смогла добиться заметных практических успехов. Несмотря на это, в самой Франции ей удалось в этот же период получить частные займы на сумму ни много ни мало в 1 335 538 454 франков.[189] Этот успех тем более впечатляет, если принять во внимание осторожность французского среднего класса в денежных делах.

Секрет успеха компании заключался в том, что ее публичные займы неизменно находили поддержку парламента. Строительство канала было принято считать не столько частным предприятием, сколько общественной и национальной задачей. Поэтому, когда компания обанкротилась, это фактически был удар по внешней политике республики. Только через несколько лет выяснилось, что еще более важным был факт разорения порядка полумиллиона французов среднего класса. И пресса, и парламентская комиссия по расследованию пришли примерно к одинаковому заключению: компания уже в течение нескольких лет была банкротом. Они утверждали, что де Лессепс все это время жил надеждами на чудо, лелея мечту о том, что средства каким-то образом раздобудутся и он сможет продолжить работу. Для получения санкций на новые займы он должен был подкупить прессу, половину парламента и всех высоких должностных лиц. Однако это требовало услуг посредников, а те в свою очередь взимали непомерные комиссионные. Таким образом, то самое, что первоначально обеспечивало общественное доверие предприятию, а именно поддержка парламентом займов, в конце концов оказалось фактором, превратившим не очень здоровый частный бизнес в колоссальный рэкет.

Ни среди подкупленных членов парламента, ни в совете компании не было евреев. Однако Жак Рейнах и Корнелиус Герц соперничали за честь распределять бакшиш между членами палаты. Первый работал с правым крылом буржуазных партий, второй — с радикалами (антиклерикальными партиями мелкой буржуазии).[190] Рейнах был негласным финансовым советником правительства в 80-е годы[191] и поэтому ведал ее отношениями с Панамской компанией, роль же Герца была двойной. С одной стороны, он обеспечивал связь Рейнаха с радикальными группами в парламенте, к которым у самого Рейнаха не было доступа, с другой стороны, это гарантировало ему такую осведомленность относительно масштабов коррупции, что он мог постоянно шантажировать своего босса и еще глубже вовлекать его в эту кашу.[192]