. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

– Оказион! – подхватил Корнетов и взялся за всякие варенухи и прохладительные сласти: прохладиться не мешало.

– А со мной был такой оказион, – сказал прокурор Жижин и улыбнулся своим мертвецким оскалом.

Корнетов так и сиял весь от удовольствия – еще бы, на вечер не пожалуешься и Ивановну нечего звать о колдунах рассказывать.

Читал я в газетах, как мальчишку какого-то, Петьку «погасили»: был на свете Петька и вот не стало, и хоть и жив он живехонек и вихры торчат по-прежнему, а уж нет его – «погасили»!

Скажу кратко, как это все вышло и что это такое «погасить».

У Петьки мать прачка Марья, по стиркам ходит. Идет она раз вечером к себе на Карповку, а на берегу у моста народ. И как увидели ее, кричат: «Твоего выловили, утоп!» Ну, поплакала, потужила, да видно уж судьба, и похоронили мальчишку – разговаривать много не будут, живо схоронят! А так дня через три к ночи и является Петька – экий, сбежал на тот свет за счастьем, да чего-то вернулся! Тут-то и начинаются Петькины мытарства. Повела его Марья к сапожнику, думала по сапожному мастерству определить. И сапожник принять Петьку не отказывается, только давай метрику. Марья к дьякону. А дьякон-то уж отметил в церковных книгах, что Петька помер, и никакой метрики выдать не может. «Я, – говорит, – его погасил». Так и «погасили» Петьку, и ходу ему никакого.

Про эту историю я как вычитал в газете и очень меня тогда растрогало: я себе все представлял этого бродячего «погашенного» Петьку среди нас «не погашенных», и мне очень было его жалко. Потом я позабыл о Петьке. И вот вспомнил. А вспомнил я Петьку при обстоятельствах самых плачевных – в жандармской дежурной в Вержболове.

Возвращался я домой в Россию. В первый раз я был за границей. Не малого труда стоила мне поездка, но жалеть не пожалел. От всего не нашего был я тогда в восторге – все мне показалось там и бело и хорошо и благодатно: какую крепкую церковь построили они себе каменную, воистину: «врата адовы не одолеют!» – прямо по колокольчику доведет до врат небесных; а какие мудрецы и ученые жили на их земле и великие духовидцы, воистину: Фаворский неизреченный свет въявь видели; да и в житейском обиходе чего только не повыдумано, ну, клопа, нашего доморощенного, паром у себя вывели и разве что так последыши остались, в Париже; а как трудятся – по-лошадиному, и не без проку!

И вот, увидев у них только одну белизну, одну чистоту, одну благодать, я был от всего в восторге, и все-таки с неменьшим восхищением подъезжал я к нашей земле: ну, какая ни есть, а своя, и пусть мы раздорны и разбродны и несуразны – выгоды своей частенько, хоть и под носом она, не замечаем, мимо прем, и обойти нас не так уж трудно, пускай это все так, но ведь и у нас тоже старцы по лесам не перевелись тоже «Фаворские» и есть русские «мощи» – памятник русских людей, потрудившихся для создания России, и баня у нас есть…, а порядку и мы научимся,²² безобразничать и нынче не очень ловко становится, и не так уж мы все ленивы и сиволапы, как сами о себе на весь мир протрубили, а что если на вокзал за два часа забираемся, то, ей-Богу, это везде, это и в самых первых городах Европы, все равно, как и везде, поезда опаздывают!

С нетерпеливым чувством подъезжал я к границе – к России, лучше которой на всем свете ничего для меня нет.

Осмотрели мои чемоданы. Недозволенного я ничего не вез. Правда, много у меня было ненужного – да ненужное в расчет не берется. И, проверив мой паспорт, вернули мне. Взял я билет, сдал багаж и сел чай пить: до горячего чаю охота большая была – конечно, хорошо, там все хорошо, да чай-то теплый подают, и никакими словами не вдолбить, что теплого этого и даром тебе не надо! Сижу я за столиком, пью горячий чай. И такое благодушие нашло на меня, чувствую, распариваюсь весь – эх, и кипяток же крутой! Так и час прошел.

Минут за двадцать до первого звонка, расплатился я за чай, хожу по тем местам, где чемоданы осматривали, хожу так – сейчас, думаю, и! – покачу по родной земле!..

– Вы Жижин Петр Иваныч? – меня называют, жандарм называет, и откуда такой взялся?

– Я, – говорю, – самый, Жижин.

А он рукой мне так – дорогу показывает:

– В дежурную пожалуйте. Ротмистр просит! – а сам агромадный: поперек возьмет, переломит.

И вижу: ротмистр торопливо так проскочил – телеграммой помахивает.

Уверенно иду, я знаю, ничего за мной нет такого. И пришел в дежурную. И тот жандарм со мной. А в дежурной таких штук пять верзил. А комнатенка – тесней не придумать: как стал, так и стой. Тут подошел и ротмистр. Жандарм ему на меня:

– Вот они – которые по телеграфу.

Смотрит на меня ротмистр – молодой еще человек и чисто так одет франтом.

– Вы Петр Иваныч Жижин?

– Я, – говорю, – я самый, Жижин.

– А чем вы докажете, вы самый Петр Иваныч Жижин и есть?

– Как чем? Да вот же паспорт, сами же вы его только что мне выдали! – да скорее в карман за паспортом и паспорт тащу.

Ротмистр у меня из рук паспорт мой взял. Повертел-повертел, да жандарму, не глядя, и сунул. Стоим друг против друга, смотрим. Ничего я не понимаю и, как понять, не придумаю. А вижу, он-то себе понимает…

– Так чем же вы докажете, вы и есть Петр Иваныч Жижин?

Тут-то вот и вспомнил я Петьку: вспомнил, как «погасили» мальчишку – и подлинно, душа у меня в сапоги ушла. И что ответить, и сам не знаю. Ехал я за границу – и мысленно называю себя по имени, отчеству и фамилию свою, а вернулся уж не такой – и мысленно опять называю себя: был Петр Иваныч Жижин – и вот «погасили!». Стою, душа в сапогах, и нет на языке слов. А ротмистр знай свое:

– Докажите и докажите, что вы Петр Иваныч.

И должно быть, вид у меня был жалости подобный – еще бы! когда тебя не признают за тебя, а ты сам и есть живой налицо.

– Может, вас тут знает кто?

А кому тут знать, в Вержболове? И вдруг вспоминаю: видел, в буфете, и как раз против меня за столиком сидел, тоже чай пил и тоже, как я, распаривался благодушно, артист Варламов²³, и я заметил, ротмистр подходил к нему.

– Постойте, есть! Сидит тут в буфете артист Варламов, известный всей России.

– Варламов, как же! – и ротмистр с необыкновенной готовностью вышел справиться обо мне в буфет.

А я остался с жандармами. Признаюсь, и посмотреть на них мне было страшно.

– Нет, не слыхал, не знает! ничего не знает!

«Ну, – думаю, – погасили!».

– По телеграфу вас задержать велено, – сказал ротмистр как-то совсем по-другому, совсем не так, как встретил, или прочитал он что на моем «погашенном» лице? – вот и ваша карточка.

И как глянул я на карточку, так не то, что в сапоги, а из сапог вот-вот душа выскочит: поразительно – моя! я – вылитый я! все, и глаза и нос и даже шляпа, с меня, с меня самого! А вместе с тем, не могу уловить что, а не мое – нет, не я. И вижу, что не я, а в чем дело, не догадываюсь.

И долго бы мне так в догадках мучиться, спасло наитие – на наитии, как известно, основаны все великие изобретения – снял я шляпу, да себя за ухо: то за одно, то за другое.

– Уши, – говорю, – видите?

А сам все тяну: то за одно, то за другое.

– Уши не мои.

Тут и ротмистр к ушам. И все жандармы – и откуда такой народ подбирается рослый, жандармы! – все жандармы за ротмистром: посмотрят на карточку – и на уши, и опять на карточку – и на меня.

– Ошибка! не ваши! совершенно верно.

И я почувствовал, как в руках у меня очутился паспорт – ротмистр в руку его мне сунул.

До вагона дошел я без шляпы: в одной руке – шляпа, в другой паспорт, в третьей… (от страха и других высоких чувств не только теряют голову – голову потерял! – но, я вас уверяю, что-то новое приобретается!) в третьей руке – уши.

До вагона провожал меня ротмистр: с ним тоже раз было, это он мне дорогой рассказал, чуть не «погасили»…