Другой студент, Григорий Моисеевич, учится там же, но лет через пятнадцать. В книгах, открытых на лекции, сказано: Ленин - немецкий шпион. После школы, еще советской, это слышать приятно. Картошка куда-то пропала, вместо ВИА - экзотик-поп-дуэт «Кар-Мэн». Прогуляв третью пару, но зато слегка выпив у памятника Ломоносову, он выходит по Моховой на еще только что абсолютно пустую Манежную площадь. Площадь, как ни странно, вся забита народом. Плохо видно, но выступает, кажется, Сажи Умалатова. Всюду кетчуп: пенсионеры машут красными флагами; военные держат плакаты, где что-то неразборчивое, но обидное сказано про Горбачева, Ельцина и Сион. Уже пьяный и потому гордый своим презрением к ширнармассам Григорий Моисеевич сдуру подходит поближе. Дед, звенящий медалями, - почти беззубый, безумный - вдруг хватает его за рукав. Он почти не кричит, только громко бормочет, но зато как же громко, оказывается, может он бормотать. Только вас здесь, жидов, не хватало, что ты тут шастаешь, мало мы вас в свое время, всех бы вас взять и за шиворот выкинуть, слышишь, катись в свой Израиль, да мы тебя быстро, куда пошел, стой, стой, жидовская сволочь, а ну-ка постой! Вокруг собралось еще несколько ровно таких же, несгибаемо-коммунистических. Две лохматые цепкие бабки, какой-то усатый не то полковник, не то майор, ну и, конечно, мутноглазая полная женщина, которую евреи, получившие санкцию Моссада и ЦРУ, облучают секретным оружием. Окружили кольцом. Ну вот щас мы тебя. А я вас! - неожиданно злобно думает Григорий Моисеевич, от страха стремительно протрезвевший. Неделю назад, как раз после того, как «Взгляд» показал очередной такой митинг, он купил у кооператора, торговавшего книгами, выложенными на пустых ящиках, толстый том «Подвиг генерала Корнилова». Лавр Георгиевич, маленький, но строгий рыцарь, шашкой рубил анпиловцев. Лично вешал Нину Андрееву, а также всех народных депутатов СССР, шикавших на академика Сахарова и защищавших войну в Афганистане. Ну а бабок, трясущих портретами Сталина, Лавр Георгиевич выводил в расход целыми площадями. Так им и надо. Стой, говори, кому Родину продаешь! Рядом бродила милиция. Крикнув еще что-то про Тель-Авив, они ретировались.

Третий студент, нет, уже не студент. Выгнали. Устроился в «холдинг» курьером, бегал из офиса на почтамт и обратно. С утра на Мясницкой он еле тащил какие-то мерзкие запечатанные коробки. Углы больно резали руки. Впереди, как обычно, на бешеной скорости несся джип делового успешного человека. Сделав пару шагов ему навстречу, курьер понял странную вещь: джип едет прямо на тротуар, на него, ощутимо сворачивая с дороги. В таких случаях нет времени даже как следует испугаться. Секунду помедлив, он прыгнул криво и неудачно, в лужу около водосточной трубы. Все коробки - упали туда же. Джип, метров за десять до того, как выехал бы на тротуар, резко вывернул на середину проезжей части и пролетел себе мимо. В машине, кажется, гоготали - победительно и беззлобно. Вот зачем нужен был товарищ Сталин, думал курьер, вылавливая холдинговы коробки из грязной воды. Вот зачем национал-большевизм. Чтобы ровно таким же ледяным утром, но сильно пораньше, в дверь к успешному и деловому позвонили. Дворник, ордер, арест, обыск, лестница, понятые, фургон «Хлеб» вместо джипа, ворота, двор, внутренняя тюрьма, часовые, допрос, табуретка, выбитые зубы, приходится ползать по полу вокруг табуретки, признание, протокол, коридор, лампа, шаг, еще шаг, дальше пуля, щелчок и молчок. Вот так мы продолжим и завершим курс реформ. Четвертая, последняя коробка словно бы влипла в лужу. До офиса еще три переулка пешком.

И уже совсем не студент, еле школу закончил. Отец пьет, с матерью не живет, с трудом выписали из квартиры. Мать устала орать, устала плакать и больше не лезет, чтоб он шел работать. Кем? В охрану думал устроиться, но не взяли. По соседству, на втором и четвертом квартиры снимают азербайджанцы, но это еще туда-сюда. А на седьмом живут ингуши, и вот с ними - никак. Извини, но ты здесь кто такой, чтобы вверх-вниз ходить? Слушай, каждый день я смотрю, ты здесь ходишь, чего, лифта тебе целого мало, может, тебя кто послал за квартирой следить? Да ты вообще кто? Русский? Ты мне серьезно так отвечаешь? А в мусоропровод пролезешь, русский? А если я помогу, то пролезешь? А дом, ты как думаешь, у тебя тоже русский? Ошибаешься. Ты в этом доме будешь делать то, что скажет тебе Юсуп Хамидович. А он тебе скажет вот что: больше здесь не ходи. Хочешь - в лифте себе спокойно ехай, не хочешь ехать, как все нормальные люди, придется и по мусоропроводу ползти. А здесь я тебе гулять не разрешаю. Что молчишь? Говори: спасибо, Юсуп Хамидович, больше не буду вас беспокоить. Говори! Он молчит. Между тем организация, в которую он поступил вчера, за гаражами, называется «Славянские волки». Впереди - ознакомление с расовой теорией, первый выход на чистку района. Фюрер, Петр Васильевич, живет в третьем подъезде, у него, кажется, фирма, продающая обогреватели. Сбор по субботам. Спасибо, Юсуп Хамидович, говорит он почти что одними губами, протискиваясь наверх вдоль перил. Всех мы вас, черные, обогреем. Станете еще чернее, так что дым от вас, гадов, пойдет.

Если честно, отлично их всех понимаю.

У меня тоже была своя мечта, свой любимый диктаторский сон.

Моими героями были старые большевики.

Сквозь сытую, глупую, одержимую выгодными тарифными предложениями и клубной недвижимостью, осоловевшую от принятых внутрь инвестиций Москву двухтысячных - я видел совсем другой город. Город, засыпанный семечками и обрывками «Воли Народа», обклеенный агитплакатами, заставленный гипсовыми футуристическими памятниками Радищеву, Бакунину и Дантону, город, занятый каждодневными митингами, крестными ходами, горящими на снегу кострами, рваными и хромыми красноармейскими маршами, топочущими патрулями, ветхими особняками, реквизированными под бесконечные заседания, дряхлыми букинистами под Китайгородской стеной. Девяносто лет назад Москва была центром мира, и самое блестящее правительство, когда-либо приходившее к власти в истории, обсуждало полное и бесповоротное переустройство Земли, пока царские еще лакеи подавали революционерам селедку и кашу на тарелках с двуглавым орлом.

Меня зачаровывали они все: Ленин, этаким Чарли Чаплиным простецки присевший на полу, на ступеньках - конспектировать речь коминтерновского оратора на каком-то из множества принятых революцией языков; Троцкий, повязывавший первые пионерские галстуки Ванечкам и Соломончикам, отправляя их, двадцать лет спустя безнадежно расстрелянных, «грызть гранит науки»; Луначарский, горячо дебатировавший с митрополитом Введенским существование Бога и жизнь вечную; Бонч-Бруевич, соединявший огненно-бунтующий пролетариат с беспокойными, беглыми сектами; Дзержинский, похожий на католического инквизитора, клоун Радек и брунгильда Лариса Рейснер, одинокий эстет Чичерин и любивший на людях зарыдать любимец партии Коля Бухарин. Я никак не мог понять: как же вышло, что такие удивительные, собранные то ли из цирка Барнума, то ли из библейских книг существа сперва получили невозможную, фантастическую власть над одутловатой Россией и поспешно меняли ее своей волей, а затем были безжалостно сами проглочены ею, погибли, исчезли, так, что собственная их эпоха, во всем, ну буквально во всем противоположная моему времени, стала как бы несуществующей и миражной, как те костры, что горят на снегу во всех воспоминаниях, где-то в снесенном Охотном ряду, против Дома Союзов и церкви Параскевы Пятницы, в той Москве, что оплакивает еще не набальзамированного Ильича.

Но они все-таки сумели захватить власть и продержаться какое-то время, пока мобильные тарифы и клубная недвижимость не доконали их, думал я, проходя мимо очередного накрытого сетками и запертого заборами, худого, обреченного на снос трехэтажного дома, помнившего и селедку, и заседания, и костры, а теперь вежливо уступающего место широкозадому многофункциональному комплексу класса «люкс». Недожали, недостреляли, что-то важное упустили мои большевики, раз люди, склонные к инвестициям, наглядно и окончательно победили людей, склонных к митингам и жизни вечной.