В завершающей части «Фауста» Гете вложил в уста своего героя знаменитые слова: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой». Самое главное здесь не жизнь и свобода сами по себе, а то, что защищать их приходится постоянно, ни на минуту не успокаиваясь.

Именно в этом главный принцип демократизации, вокруг которого разворачивается историческая борьба нашего времени.

Унизить, завиноватить, обидеть

- Я ща умру, - прошептала Ирочка и промокнула декольте мятой распечаткой.

Я тоже не мог. Во мне тогда было около девяноста кеге живого веса при росте в метр семьдесят. А в комнате стояла сущая баня: шли последние дни отопительного сезона. Советская власть тогда уже кончилась, но институт еще жил, и топили по графику, - а потому в институтских батареях урчал крутой кипяток.

Теоретически можно было бы открыть окно. Но тогда Нина Евгеньевна устроила бы истерику, а это было еще хуже.

Нина Евгеньевна была, что называется, мымрой. Такой, знаете ли, типичной - вплоть до заколки в седых волосах. Как и полагается мымре, она мерзла. Мерзла она все время, но особенно почему-то в жару. В таких случаях она самолично закрывала все окна, предупреждая сквозняки, и еще потом долго, с чувством прокашливалась и проперхивалась в своем закутке, зло зыркая окрест.

Нечего и говорить, что Нина Евгеньевна не вызывала у меня добрых чувств. Она их ни у кого не вызывала. Но претензий к ней ни у кого тоже не было - потому что непонятно было, как их предъявить. В самом деле, ну что тут криминального, что человек мерзнет.

Еще запах. Он всегда шел из ее угла - не всегда сильный, но, как бы это сказать, проникающий. Особенно мучилась Ирочка, у нее был хороший нюх. Запах чуяли и другие, но по советской привычке уважали старость.

Я со вздохом придвинул к себе лоток с распечатками, настраиваясь на долгую муторную возню. Тут со стола ящеркой соскользнула ручка и радостно убежала в неудобное место.

Другой у меня не было, и я полез за ней.

Мне никогда не приходило в голову заглядывать под стол Нины Евгеньевны. Но тут, корячась и пытаясь достать упавшее, я волей-неволей кинул взгляд в том направлении.

Я увидел тощие старушечьи ноги в кремовых колготах, болтающиеся в воздухе. И то, из чего они были извлечены, - измызганные женские меховые ботинки, заботливо пододвинутые к самой батарее.

От них- то и воняло.

Сапог, раздавливающий человеческое лицо. Дикий крик истязуемого. Хруст французской булки во рту палача, хруст затылочной кости очередной его жертвы. Станицы, пылающие четвертые сутки, и черные тени карателей в языках пламени. Огонь, веревка, пуля и топор. Вот примерный набор образов, который возникает в уме при слове «тоталитаризм». Или «тирания».

Дальше начинаются различия, даже в рамках советского опыта. Человек интеллигентный вспомнит передовицу «Правды», хрипящий приемник с настоящей правдой внутри, заглушаемый проклятым режимом, и недоступность булгаковского зеленого томика. Человек попроще - очереди за колбасой, мокрую авоську, ну и какую-нибудь первомайскую демонстрацию. Старый опер проворчит под нос, что «зато порядок был», а какой-нибудь академик, доживающий свой век на даче с протекающей крышей, встрепенется и скажет, что синхрофазотроны тогда строили отменные и на телескопах не экономили, равно как и на зарплате людей науки, не то что сейчас. А историк достанет какие-нибудь свои бумажки и начнет долго и нудно доказывать, что советский строй по-настоящему тоталитарным не был никогда, и ведь докажет, зараза.

Тем не менее, примем свой опыт за точку отсчета - у нас нет другого. Для человека, сделанного в СССР, «тирания» - это примерно те порядки, которые существовали в его стране «при Сталине», в Германии - «при Гитлере», а также то, что описывается у Замятина и Оруэлла, которых все читали в перестройку и еще помнят. Еще некоторые считают «тиранией» чилийскую пиночетовщину и какие-то африканские режимы, названия которых в памяти обычно не сохраняются, но вот вроде был такой то ли Иди Амин, то ли Бокасса, так он вообще людоедствовал. А, и еще Пол Пот с этим, как его, Иенг Сари - тоже. «Вот как-то так».

Это все, однако, мы знаем из газет и по воспоминаниям. Однако мало кто избежал опыта личного, бытового столкновения с тем, что можно назвать «тирания». Например, на работе или в семье - выражение «офисное рабство» не требует расшифровки, как и эпитет «домашний тиран» в адрес папашки, распускающего руки, или, того лучше, мамаши, регулярно срывающейся на детишек. Или какой-нибудь детский садик, где иной раз творятся вполне ужасные вещи, именно что из той самой серии.

Таким образом, тирания - штука не экзотическая, а очень распространенная, бытовая. И изучать ее нужно хотя бы поэтому.

Обычно «тиранством» и прочими такими словами называют злоупотребление властью, причем не всякое, а вполне определенного свойства. Власть - такая хитрая штука, что ей можно злоупотреблять очень по-разному. Например, большой начальник, продающий государственные секреты или предающий национальные интересы за бочку варенья и корзину печенья, властью, конечно, злоупотребляет, но в тирании не замешан. Взяточник - плохой человек, но не тиран. Просто ленивый правитель, кладущий под сукно жалобы и челобитные, - скверный, конечно, тип, но никак не черный властелин.

С другой стороны, не всякий облеченный властью человек, творящий насилие, - тиран. Даже если он убийца или организатор этого дела. Власть может пропустить через мясокрутку толпы и толпы, при этом не считаясь тиранической. Например, на войне за свободу. Или в ходе борьбы с преступным элементом. Или по требованию широкой общественности, жаждущей расправы, - например, многие процессы над ведьмами шли под давлением народных масс, одержимых суеверием. «Да мало ли».

Если же мы склонимся к тиранству бытовому, то и здесь увидим то же самое. Не всякий жестокий начальник - тиран. Классический пример приводили еще древние греки: врач связывает больного и без наркоза отпиливает ему конечность, тот орет, ему больно - но врач не тиран, он пытается спасти больному жизнь. Или тренер, который орет на мальчишек, а то и раздает подзатыльники, - но он опять же не тиран, он их учит.

Вся штука - в словечке «зло». Не просто употребление власти, сколь угодно жесткое, а злоупотребление. Превышение или извращение - это уж как кому угодно.

Извините, а вот тут придется обратиться к биологии и этологии. Сейчас публику этим добром перекормили - но в данной теме без этого ну просто никак, слишком уж тут вытарчивает зверюшечья часть человеческого естества. Извините за подробности.

Итак. Доминирование - это категория биологическая и к управленческим задачам отношение имеющая малое и незначительное. Доминант в животном мире - это тот, кто первый ест самые сладкие куски и трахает всех самок, какие ему понравятся. Нужно доминирование не для того, чтобы доминант кем-то или чем-то управлял, а для нужд естественного отбора, - он самый крепкий и здоровый, иначе не был бы доминантом.

Подчеркиваем еще раз. Доминирование нужно именно для отбора - чтобы самый крепкий и здоровый, крупный и сильный и вообще «приспособленный» оставил после себя максимальное количество потомства. Другим тоже достается немножко секса - ну чтобы сохранить какое-то количество других генетических наборов в случае резкого изменения условий. Это создает иерархию. Самые худшие потомства не оставляют и выбывают из игры. Все, как говорится, по Дарвину.

Но это нужно не самому доминанту. Это нужно роду как совокупности генов. И не социуму, не популяции. Популяции - то есть совокупности живущих здесь и сейчас живых существ - вся эта борьба нафиг не сдалась. Им лично вся эта система только портит жизнь, причем всем. Низшие страдают от недотраха и побоев тех, кто выше в иерархии. Те, кто выше, вынуждены все время тратить усилия на то, чтобы не скатиться вниз. Самый верхний альфа-самец всю жизнь кладет на то, чтобы отстоять свой статус, - в результате довольно часто на еду, самок и прочие удовольствия у него банально не хватает времени, а все сливки слизывает какой-нибудь второй или третий. И все это - сплошной стресс. Так что если бы не всякие специальные гормоны и рефлексы, отвечающие за стремление к доминированию, никто бы этим не занимался. А жили бы мирно и дружно.