Но общество, уверенное в завтрашнем дне, о будущем не думало, или втихомолку тосковало по Петлюре, или, ориентируясь на Антанту, возмущалось приводом немцев на Украину, приписывая привод их не Петлюре, а Скоропадскому. Общественное мнение, под руководством «Киевской Мысли» и других газет, создавалось необдуманно. Пресса своим возмущением против проекта введения украинской мовы в качестве государственного языка привела к роковому осложнению.

«Киевская Мысль» возмутилась не из национального чувства (она всегда лелеяла мысль о более щиром Петлюре), она возмутилась не столько по политическому невежеству, что было бы грустно, но еще простительно, она возмутилась, чтобы просто возмущаться, будировать и иметь предлог для более яркого выявления своего протеста против установившегося порядка. Если бы пресса хоть на минутку отнеслась вдумчиво к этому проекту, она поняла бы, что украинская мова погибнет, раз она не только перестанет быть запретной, но еще и обязательной не только для лиц, веривших в украинское движение, но и для тех, кого силком тянули за ним.

Практически мова была неосуществима; для целого ряда официальных учреждений не было терминов на малороссийском языке, их надо было еще выдумать, даже на галицийском языке не было терминологии для флота, так как там никогда не было флота.

Печать шумела и злорадствовала, шипела и рыла себе яму для окончательной погибели. Это введение украинской мовы как государственного языка было чуть не единственной серьезной подачкой украинцам. Мероприятие, по всем законам государствоведения обреченное на неуспех, оно, тем не менее, ближайшим образом решало вопрос о возможности продления передышки. И полуинтеллигентность большинства ее блестяще провалила.

В деятельности самого П. П. Скоропадского было слишком много легковесного; так из его разговоров о Сенате можно было заключить, что Сенат его интересует как учреждение, на открытии которого он может показаться во всем параде и блеске. Он много говорил об этом торжестве, но оно так и не состоялось.

Или история с получением Украиной флота. Гетман приказал на маленьком пароходике, бывшем раньше в распоряжении окружного инспектора путей сообщения, поднять штандарт гетмана - адмирала украинского флота, с участием почетного караула солдат, с музыкой и артиллерией в его присутствии.

По дворцу бегает А. А. Палтов, взволнованный, старающийся расстроить эту церемонию.

- Что скажут немцы? Флота нет, еще только разговоры. Адмирал флота Украины? Какого флота? Барок на Днепре?

Наконец инцидент уладился. Решили поднять штандарт (шелковый, с гербом Скоропадских) бесшумно, без стрельбы и проч.

Между тем время не ждало и приближалось к развязке.

Советское правительство находило выход из ряда исключительно сложных и, казалось, безвыходных обстановок и обстоятельств. На юге России была очевидно другая психология. Целый ряд громоздких учреждений, переполненных персоналом, толкли воду в ступе, так как в конце концов все существовало и двигалось только потому, что на Крещатике и других центрах города стояли немцы в касках, зорко следившие за порядком, не пропускавшие ни одного автомобиля без соответствующей «визы». Гетманский будинок целые сутки жил приемами, совещаниями, парадами, завтраками и обедами. На прием к гетману рвалась толпа жаждущих. Контроль бесчисленных охран стоял у дворца, проверяя пропуски у министров и приближенных и пропуская без контроля большинство посторонних. Это был, быть может, один из маленьких симптомов приближающейся катастрофы.

В Германии произошел переворот. Война кончилась. Император Вильгельм покинул Германию. На Украине началось украинское движение. В Белой Церкви стали накапливаться бывшие кадры военных галичан.

Положение могло быть спасено только чудом или исключительной удачей, которая раньше вообще сопутствовала генералу Скоропадскому.

В серьезный контакт с Антантой я не верил, а сформировать в несколько дней серьезные военные части не было никакой возможности. И неохота, с которой шли в добровольцы, несмотря на подъем среди русской части общества, подсказывала, что неудача неминуема.

Мне пришлось передавать в печать телеграммы и радиотелеграммы, которые я получил из первых рук; в них сообщалось: о высадке французов, их продвижении к Фастову, о сочувствии их и поддержке киевских добровольческих частей. Как впоследствии оказалось, эти телеграммы были сфабрикованы штабом Петлюры, перехватывавшим радио и телеграммы, посылаемые гетманом и отвечавшим на них.

Еще за два месяца до восстания Петлюры в штаб гетмана явился офицер с левобережной Украины, передавший все планы готовящегося заговора и восстания. План этот был разработан до малейших деталей, оговаривал массу подробностей, впоследствии разыгранных как по нотам. Между прочим, в нем говорилось о необходимости похищения Петлюры для того, чтобы возглавить движение. Этот план восстания был известен гетману, его штабу и особому отделу охраны при штабе, но никто не придавал того значения, какое следовало придать, этим донесениям. Никто не догадался какими-нибудь разумными мерами пресечения или предупреждения использовать эту осведомленность для того, чтобы избежать прихода назревающих событий.

За три дня до падения я встретил сочувствующего гетману общественного деятеля, который просил передать П. П. Скоропадскому, что все погибло, что все его управление и государство заключается в Липках (часть города Kиeвa, где жил гетман), что вся страна и Киев уже живут Петлюрой, что он советует его светлости красиво ликвидировать все это дело с гетманством. Когда я пришел через день по обычаю во дворец к 11 ч. утра, то швейцар сообщил мне таинственно, что гетман уже ушли и не вернутся больше.

Петлюровцы ворвались в город со стороны Печерска, как и было предсказано в донесениях недели за три до катастрофы. Пройти в штаб, в отделение пресс-бюро мне уже не удалось. Пришлось самому искать убежища. Как я узнал потом, гетман скрывался неудачно у турецкого посла, рассчитывая при его содействии попасть в Турцию. Очевидно лавры Карла XII не давали ему покоя. В Турции он, может быть, мог прожить на положении экс-гетмана в пышной обстановке, на иждивении султана.

Во время нахождения у турецкого посла гетман написал свое отречение от гетманства, которое послал со своим адъютантом кн. Долгорукову, но тот, не застав его уже в штабе, через начальника штаба опубликовал отречение в печати.

Спасли гетмана все-таки немцы и со всевозможными предосторожностями увезли его в Берлин. Там гетман мечтал о королевстве Украины и почему-то старательно изучал историю Наполеона III, считая его весьма умным человеком.

На переэкзаменовке блестяще провалилось русское общество, которое не обнаружило никакой сплоченности и ни малейшего здорового эгоистического инстинкта самосохранения. После первых ударов большевизма бежавшее в панике на Украину большинство легкомысленно прокутило передышку.

В чем можно упрекать лично Скоропадского, не сумевшего «взять быка за рога»? Он был одним из атомов этого общества прошлого. Атом, попытавшийся стать вождем, но обуза прошлых убеждений, взглядов, прошлой школы и сноровки дали только опереточного героя, придали опереточный характер всему киевскому государственному образованию.

К счастью, потому что иначе произошла бы трагедия с гражданской войной. Лучше уж оперетка.

Я лично ошибся в П. П. Скоропадском, принимая его тщеславие за честолюбие, импульс за продуманную решимость.

Так называемые украинцы, которых я встречал уже за границей и которые продолжали считать себя таковыми, будучи русскими (я не говорю о галичанах), примыкали и примыкают к различным группировкам. На мой вопрос, почему они продолжают считать себя украинцами после того как с очевидностью оказалось, что Украина-Малороссия дорога нам лишь как традиция с ее ароматами, песнями и сказочным прошлым, они отвечали мне совершенно откровенно: «Надо чем-нибудь жить, не умирать же с голоду, а потом если не будет Украины, так нас повесят, да и вас в том числе, за измену России. Вот для этого необходимо бороться за существование Украины».