Он обожал даже то, что она - плутовка. Плутовство - последний шанс обреченного улыбнуться. Гоголь приходил в восторг, когда ему пытались с воплями: «Синьор, божественная вещь!» - всучить какие-нибудь башмаки стоимостью в полцарства. Он радовался, словно дитя, итальянской сутолоке и темпераменту. Он был счастлив, что она не сдалась. Не опустилась. Не погасла.

Отечественный читатель это умиление перед «ярмарочной» Италией склонен относить на счет «южного происхождения» Гоголя. В самом деле, казачка со скалкой и римская матрона с дубинкой вопят своим благоверным одно и то же: «Вот тебе, прохвост!» - «Ессо, ladrone!». Однако это для нас Гоголь - южанин. Там, для Аннунциаты, он был северянином.

В Италии тогда всех соседей называют «forestieri»; альбанка для жителя Рима - тоже «иностранка»; что уж говорить о каком-то русском писателе. Северянин на юге; южанин на севере. Однажды в Риме Гоголь заявил приятелям: мол, одна только сцена из «Маленьких трагедий» Пушкина стоит всего «Фауста» Гете. Не иначе, Гоголь вспомнил, как северянин Пушкин передал голос южанки Лауры:

Гоголь вспоминал Пушкина в Италии часто. «Ночи на вилле» - душераздирающий краткий отчет о последних днях молодого Виельгорского, свидетелем которых стал Гоголь, - могли бы называться «Ночами в доме на Мойке». На вилле Волконской под Римом умирала молодость, умирала надежда, умирала любовь. Ночи тянулись. Спасения не было. Бдения Гоголя у кресел Виельгорского стали реквиемом по Александру Пушкину.

Русские гении той поры - по большей части люди «невыездные»; Гоголь помнил это про своего Пушкина. Счастлив тот, кто имеет возможность сказать: «О России я могу писать только в Риме, только так она предстоит мне вся, во всей своей громаде». Когда можешь отстраниться - начинаешь любить сильнее. А еще - хочешь вернуться.

Конечно, они смешались в его сознании: Россия и Италия, две родины. «Заплеснелый угол Европы» только для Князя из «Рима» - Италия; для автора повести это известно какая страна. Но раз возвращение в Италию дарует благодать герою повести - то, может быть, возвращение в Россию дарует благодать автору?

Италия Гоголю удивительно подходит. В частности, тем, что, по сути, не нуждается в Сюжете. Единственно возможный для Италии сюжет - это вечный поток ее света; девятое небо, открывающееся с холмов Рима. Авантюрный ли роман, романтическая ли повесть - все это кажется однобоким рядом с Италией. Италия требует эпических жанров, растворяющих в себе высокое и низкое. В Италии Ад необходим для Рая; «низменное» и «повседневное» делают возможным великое; в этой стране Катарина Сфорца - комическая толстуха - становится романтической героиней. Итальянские судьбы - лишь часть огромной симфонии, которая будет играться вечно и никогда не окончится; каждая отдельная партия ценна тем, что является частью музыкального целого: частью божественного перводвижителя. Гоголь пожелал, чтобы так было и в России.

Проблемы Гоголя с «сюжетами» известны школьникам; однако в сущности «проблема» была только одна: любой сюжет являлся для него мелким и недостаточным в сравнении с обыкновенным течением жизни. Странновато для России, которая привыкла противопоставлять «просто жизнь» и Великие Эпические Цели. Сочетать смешное и маленькое с грандиозным и серьезным, как умеет Италия, - вот что Гоголь задумал для России. Он полагал: таков путь к настоящей литературе. Не «человеческой» комедии, но Божественно-человеческой.

Пять лет счастья; три любимых адреса (via di Isidoro, 17; strada Felice - ныне via Sistina, 126: комната с двумя окнами на верхнем этаже, мемориальная доска на стене; via della Croce, 81). Он не устал от счастья. Он испугался раствориться в нем, как растворился Князь «Рима». Ему еще нужно было принести благую весть русской словесности. Аннунциату ждали в России; он отправился туда с ней. «… Глаза мои всего чаще смотрят только в Россию, и нет меры любви моей к ней…» Любовь к дому вернула ему любовь к Италии.

Как многие ее любили - до и после него: подлецы, честолюбцы, ленивцы. Залюбили, затерли, замусолили. Плевками натирали до глянца, словно офицерский сапог. Вечно: «сапог» - приклеили кличку, как девке. Порядочному человеку такую взять в подруги неловко. «Люблю ее», - ага, голубчик, вот ты и сказал пошлость, попался! Понимаем, понимаем: мода, яхта, Сардиния, Брунелло ди Монтальчино бочками, рай риелтеров. Богатые русские виллы прочно стояли в Италии задолго до времен Гоголя.

Однако была еще и интеллигенция; от бедного Сильвестра Щедрина - до Бродского. Разглядеть страну, в которой довелось жить, пытались все. Но кто-то был поглощен мечтами о русской славе (как Брюллов); кто-то был захвачен мессианской работой (как Иванов); кто-то продолжал воевать с социальными бедами мира (как Горький). Гоголь едва ли не единственный сделал Италию своей опорой, своей союзницей; оттого его маленькая «итальянская» повесть конгениальна его сочинениям о России. Италия стала его любовью и верой; имя Аннунциаты начертано на его знаменах.

В Малороссии

В середине 80-х прошлого века мой дядя, Дмитрий Алексеевич, предложил мне поехать на Украину - его ученик, начинающий композитор, достал ему две путевки на август в дом отдыха на берегу Днепра. Оказалось, что дальние родственники ученика - партийные работники среднего звена, они и уступили нам свои бесплатные места. Я с радостью согласилась: на Украине никогда не была.

До начала нашей смены в доме отдыха нам предстояло провести два дня у гостеприимных родственников дядиного ученика - Раисы Захаровны и Григория Петровича Остапенко, а жили они в городе Смела Черкасской области. Раиса Захаровна только что сложила с себя полномочия секретаря райкома Смелы, а Григорий Петрович еще работал - начальником местного железнодорожного узла. Жили Остапенки в девятиэтажном блочном доме вместе со всем городским начальством, остальной народ жил в одноэтажных домах разной степени ветхости.

Трехкомнатная квартира сверкала идеальной чистотой. В прихожей на низком столике в плоской хрустальной вазе плавали головки лилий, столовую украшали фотообои: через зимний лес мчится тройка, румяный кучер взмахнул кнутом. Вся мебель, как и полагалось, была полированная, посреди обеденного стола - чешская хрустальная ваза с розами. В книжном шкафу отдельных книг не было, только собрания сочинений: Драйзер, Дюма, Золя, Лев Толстой. Что через райком давали, то и брали. Гоголя не было. Двери всех комнат ходили на рельсах, это были двери из купейных вагонов, - хозяин принес с работы. А что еще можно взять на железнодорожном узле? Двери двух спален на ночь закрывались на защелку от воров. Еще в квартире была огромная кладовка. Дубовые полки сверху донизу были уставлены трехлитровыми банками: консервированные помидоры, огурцы, перцы, икра из баклажанов, свиное сало в собственном соку. На банках стоял год изготовления: еще не были съедены запасы трехгодичной давности, а уже пришла пора закручивать в банки новый урожай.

Нас пригласили к столу. Когда подали жирный бульон с рассыпчатыми пирожками, я, не предупрежденная, уже объелась рыбой в томате, фаршированными помидорами и пампушками с чесноком. Разочарование и обида хозяев были так сильны, что не попробовать всего, что металось на стол, было невозможно. При виде гуся в яблоках я застонала: не могу больше. Григорий Петрович успокоил: «А вы отдохните немножко. Сейчас выпьете моей водочки и дальше покушаете. Водку сам настаиваю на пленках грецких орехов: от всех болезней».

Отвалившись от еды, дядя Митя завел светскую беседу об истории их города, о магнате Конецпольском, основавшем местечко Смела в семнадцатом веке, о знаменитом сахарозаводчике-меценате Алексее Бобринском, при котором край расцвел. Остапенки разговор не поддержали. При упоминании о польских панах или русских капиталистах они поджимали губы. «Эксплуатировали народ, наживались, а деньги вывозили заграницу. Зачем нам про них говорить? Лучше вы нам расскажите о своих детях, кто где учится, женаты ли сыновья…»