Сжег, голоса велели

- Акунин - чума! - голосом женским, страстным, стервозным ткнуло меня, как шилом, куда-то под лопатку.

Я испуганно обернулся. Вообще-то Акунина обсуждать имело смысл в другом отделе, точнее - в другом зале. Потому что в этом продавали книжки хозяйственно-бытового назначения - про компьютеры, про имущественное право, а также рецепты быстрого обогащения и как манипулировать людьми. Я как раз скорчился у полки с компьютерной литературой, выискивая себе что-нибудь простенькое про электробытовые приборы фирмы, ассоциирующейся у меня почему-то с экономистом Явлинским, хотя и более успешной.

Так или иначе, я обернулся. За спиной стояла рыжекудрая красава, спелогрудая и крепкопопая, в зеленом, как это сейчас называют, топе. К нему был приколот маленький электробытовой прибор той самой фирмы, от него в девицу - под рыжие кудряшки - шли проводки. Девица скучала.

- Ну тебя, - высокий юношеский голос донесся от полки с книжками по бухгалтерским программам и автокаду.

- Еще скажи, что ты такое не читаешь, - девица тряхнула рыжиной. - Ты только Лукьяненко…

- Сто раз говорил, Лукьяныча давно не читаю, - голос незримого собеседника девицы был раздраженный и виноватый. Я про себя решил, что молчел, видимо, автора «Дозоров» все-таки втихую почитывает.

- Я не понимаю, что тебя прикалывает, - продолжал тем временем уличенный в дурновкусии юноша. - Фандоринский цикл - фигня полная. Про монашку - отстой. Про Достоевского - вообще не понял…

- Прочти сначала Достоевского, - авторитетно заявила рыжая. - Это по Раскольникову, альтернативный вариант…

- Не шуми, тут люди, - отбил атаку молчел. - Он бы Пушкина альтернативно продолжил… об Гоголя.

В стране отсыревших рукописей - которые поэтому не горят - самым известным сожженным произведением принято считать окончание «Мертвых душ». Скорбь - несколько лицемерная, и оттого особенно педалируемая - по этому поводу пронизывает русскую литературную критику вплоть до сего дня.

Напомним, как оно было.

«Мертвые души» писались с тридцать пятого года. Пропускаем изложение обычных легенд - про подаренный Пушкиным сюжет и все такое прочее. Это, в сущности, не важно.

Первый том имел успех - ровно какой надо, запланированный, с рассчитанной толикой скандалезности (цензура зарезала «Повесть о капитане Копейкине», вставленную в текст, судя по всему, именно в качестве жертвенного агнца - как атомный гриб в «Бриллиантовой руке»). Автор намерен писать еще - он приступает ко второму тому.

Работать он начал в сороковом году, в основном за рубежом - Гоголь ездил по Западной Европе, по теплым странам - Франции, Италии, жил в Риме. К сорок пятому году первый вариант в основном закончен, но тут Гоголь, внезапно разочаровавшись, сжигает его. Как объяснял сам автор - рукопись принесена в жертву Богу, за что писатель вознаграждается неким новым вдохновением: будет другой роман, устремляющий публику к возвышенному умосозерцанию.

О творческих планах на второй том сейчас обычно пишут в том смысле, что Гоголь намеревался «дать позитивчика в консервативном духе». Более почтительные прибегают к иносказаниям - например, сравнивают гоголевскую «поэму» с дантовской «Божественной комедией», в которой после «Ада» идет «Чистилище», не в пример более благообразное. Знаток герметической традиции сказал бы, что после нигредо, разложения, должно следовать альбедо, убеление, то есть переплавка и восстановление. Гоголь, наверное, согласился бы с такой интерпретацией - поскольку настаивал на том, что намерен дать картины некоего нравственного возрождения своего заблудшего героя. Что приведет и к нравственному оздоровлению читателя, а там и общества в целом.

Тут важно что. К началу работы над романом Гоголь приобрел репутацию гения. Более того, он сам в это поверил. И уже не сомневался в собственной гениальности, которую понимал как власть над умами.

Власть - да, была такая власть. Сейчас мы просто не понимаем, какое влияние имеет литератор на читателя в эпоху господства печатного слова. Чувства, испытываемые теми, кому посчастливилось родиться в нужное время в нужном месте с нужной мерой одаренности - обычно сходные. Это ощущение себя силой. Тот же Данте, к примеру, считал, что Divina Commedia «приведет все человечество в состояние счастья» - ни больше, ни меньше. Гоголь так не замахивался - он намеревался всего лишь исправить нравы в России. Впрочем, это еще как посмотреть, что претенциозней. Глядя из нынешнего века, представляется, что осчастливить человечество все-таки несколько проще.

Есть и вторая причина. Гоголь - как впоследствии Чехов, поднявшийся на фельетонах, - элементарно устал от амплуа «сатирика». Ему хотелось, наконец, заговорить всерьез, без ерничанья и карикатурки.

Увы, впрямую не получились. Все попытки Гоголя заняться открытой проповедью своих воззрений окончились не просто провалом, а крахом.

В сорок седьмом году выходят «Выбранные места из переписки с друзьями», публикой дружно освистанные. Даже друзья по лагерю - например, Аксаков - не скрывают гнева и отвращения. Белинский, глава нигилистов, пишет открытое письмо Гоголю - документ, редкий по цинизму, особенно в то относительно вегетарианское время.

Тут - небольшая пауза. Стоит обратить внимание, с какими чувствами либеральная критика (а другой у нас почитай что и нет) относится к умствованиям русских писателей. Нет либерала, который не плюнул бы в те же «Выбранные места», да еще обязательно с размазыванием. Я не говорю о звериной ненависти к Достоевскому - автору «Дневника писателя», тут уж все понятно, но началось именно с Гоголя.

Сейчас знаменитое «письмо Белинского» читают мало, а зря. В тексте простыми словами сказано, что публику интересует не художественность текста, а его идейная направленность, обязательно свободолюбивая - то есть клонящаяся к низвержению существующих порядков. Даже если книжка плохая, но с направлением, она будет любима, а нет - гонима.

Гоголь отвечает каким-то беспомощным бормотанием - «да как же так, братцы, да как же так можно, простите, если кого обидел». Но выводы делает правильные - бороться с этой сворой напрямую невозможно, тут они сильнее - нужно обратиться к привычному орудию, художеству. А тут он сильнее: к чему он не может призвать, то он может показать. А показывать Гоголь умел - «делать кино», как сказали бы сейчас. Спорить же с образами практически невозможно - это все равно, что спорить с тем, что сам видел. Гоголевский талант был именно такой силы.

Да, еще о том первом сожжении. Не стоит воспринимать его слишком драматически. Это вполне осмысленное действие, если угодно - часть технологии большой формы. Текст завел не туда - а значит, его надо переписать. Частичные меры, марание черновиков, не дают эффекта. Тогда приходится решаться на хирургию, начинать все с чистого листа; необходима тотальная перезагрузка. Сейчас, конечно, можно обойтись и без такого пафоса - просто стереть файлы. Но тогда приходилось прибегать к огню.

Так или иначе, работа над вторым томом не прекращается. В сорок девятом году Гоголь читает главы из поновленного текста в обществе друзей, под большим секретом - планируя поразить публику. К январю пятьдесят второго текст второй редакции в основном готов, но тут случается череда событий - умирает жена друга, а у писателя начинаются странности на религиозной почве. Возникает нехорошая фигура «отца Матфея», типичного лжестарца, который довольно быстро берет Гоголя в оборот.

Этому самому отцу Матфею приписывается идея уничтожения второго тома - за что он и заслужил проклятие в веках. Помню даже фантастический рассказик советского времени, кажется, булычевский, где герой на машине времени спасает рукопись второго тома, а негодяю-попу бьет морду. «У-у-у, гнида».