Или вот еще девушка пишет: «…я чувствую город, особенно большой, как отдельный организм, который я не могу понять, а он - меня не хочет. Потеряться - как отстать от города, когда он все время уходит от тебя. Пугает отсутствие какого-то общего пространства и времени у города. Пугает невозможность его охватить, запомнить, узнать».

Поэтому не стоит удивляться, что самый распространенный страх у городских людей - что если тебе станет плохо, никто не бросится тебе помогать. И ведь действительно не бросятся. Потому что нельзя охватить и запомнить. Вас слишком много. А если и захотят броситься - то побоятся. Потому что в городе ты тоже один из многих, и твои мотивации становятся не твоими, личными, а какими-то усредненно-позорными: пол, возраст, вид. (В одной би-би-сишной программе был показан сюжет: шестилетняя девочка-актриса плакала на углу, подходили только женщины, все мужчины шли мимо. - Почему вы не подошли к ребенку? - спросили у одного. - Я испугался, что подумают, что я педофил, - честно признался прохожий. Я же мужчина. И мне 40 лет. - Я бы тоже не подошел.)

В общем, город как книжный магазин. Когда заходишь в него, думаешь с отвращением: «Как много книг. Я никогда больше не буду их писать. Это все равно, что плевать в море».

На самом деле, ты просто боишься, что здесь тебя никогда - среди всех - не найдут. Русским пока трудно с этим смириться. Поэтому, наверно, и не было у нас раньше по-настоящему страшной литературы. А вот японцам, например, нет, не трудно. И никогда не было. Самые страшные мультики - японские. Там иногда показывают панораму места действия. Огромный бескрайний пустой город, а спустится камера пониже - сплошной яой. И бежать некуда.

Но и это еще не все…

- Я родился и жил до тринадцати лет в большом городе. И теперь понимаю, почему не хочу там жить: из большого города никак нельзя выйти пешком. Привыкшие жить в б. г., как мне кажется, не ощущают необходимости этого делать. Но я иногда боюсь, что, переехав в б. г., мне вдруг нужно будет или захочется выйти, и я пойду, и буду идти час, другой, и начнутся какие-то индустриальные зоны, водохранилища с дамбами, гигантские машины, и чем дальше я буду идти, тем громаднее и непроходимее все это будет становиться.

Иными словами, если ты даже захочешь уйти, Темная Сторона Города тебя не отпустит. Она пойдет за тобой по пятам (не этим ли так отвратительны новые скоростные шоссе: из города можно сбежать только на скорости, уехать, - уйти из него действительно невозможно: грязь, котлованы, заборы).

И только ползучий парк Сокольники будет маскироваться под мелкие грязные деревья и неожиданные рощи… А за тобой уже идут, свистят, спешат по следу, тащат с собой длинную тонкую доску шестеро, чтоб покататься на твоем беременном страхом животе.

…Один из самых страшных кадров балабановского «Груза» - как раз этот долгий проезд милицейского мотоцикла с коляской (а в коляске - жертва для будущей бутылки) на фоне индустриальных пирамид под песню Лозы.

Какое уж тут «Молчание ягнят». Да у них - по сравнению с нами - сплошной Винни-Пух и компания.

Слышать зловещие гудки санитарных машин.

Жить в лесу человеческом.

Умная статуя смотрит на лампочку.

В дурдоме тихо.

Читаю Плотина,

Живу с гностическим страхом -

Автобус на шоссе к психиатрической больнице.

…

Мне снилось, что я вернулся домой,

И мать мне прислала орешков,

И на конверте надпись:

«Серебристый бульвар».

Из всего вышесказанного следует только одно: если не притворяться и не быть самонадеянным, а прислушаться к своей тревоге, ты поймешь - мы живем за бумажной дверью. Я это чувствовал несколько раз. Один раз - когда протекла вода на соседей, в час ночи. Я вышел из ванны, и тут в дверь позвонили. Я открыл одним рывком (я никогда не спрашиваю, кто там), на пороге стояла соседка. «Вы меня залили», - нервно сказалала она. «Не может быть», - спокойно ответил я. Мы прошли в ванную, там действительно было сухо. Я отдавал себе отчет, что протекла где-то труба в стояке, что я тут не виноват (это в дальнейшем и подтвердилось), и поэтому был спокоен как танк, так что соседке ничего не оставалось, как уйти. Я закрыл дверь и понял, что она бумажная. Равно, как и стены.

Когда это произошло и почему, я не знаю. Но факт оставался фактом: я понял, что кто угодно может мне позвонить среди ночи, и, не дождавшись, пока я рывком открою дверь, проткнуть ее наманикюренным или заскорузлым ногтем, и, всунув руку, помахать мне из прорехи: дескать, привет. А потом разорвать ее окончательно или, ради какой-то ненужной глумливой деликатности, нащупать замок и открыть его, повернув два раза против часовой стрелки.

…Когда разразится война (а сейчас многие живут в этом ощущении), город обнажит свою неприспособленность для жизни, неготовность - принять нас, живых.

Когда выключат телефон, когда разграбят магазины, уедут все власти, когда выползут из парка Сокольники бродячие собаки и те, чьи лица словно яйцо, когда перестанет работать канализация, опустеют трубы и разорвутся батареи, когда мы не сможем узнать про судьбу близких, которые раньше жили в каких-то двух жалких пересадках от нас, когда наконец Город повернется к нам своей Настоящей Темной Стороной - тогда мы поймем, почему нас так пугали картинки вымирающих городов.

Помню, ходила в интернете такая серия фотографий - «Умерший Детройт». И неважно, вымирал ли он в реальности, или так было «удачно» снято. Ясно было только одно: картинки исчезающей деревни или развалившаяся времянка в лесу удручают не так сильно.

Потому что растущее дерево на крыше заброшенной времянки - это совсем не то, что дерево, растущее на соседнем от тебя блаконе. А первобытная тьма, обступившая стены твоего деревянного дома и дверь в сени, совсем не то, что тьма там, где раньше все сияло и переливалось огнями и светом.

Об этом уже было написано (куда лучше) у Лидии Гинзбург в ее «Записках блокадного человека»: «Каждодневные маршруты проходят мимо домов, разбомбленных по-разному. «…» Страшная бутафория аккуратно сделанных, никуда не ведущих дверей. Разрезы домов демонстрируют систему этажей, тонкие прослойки пола и потолка. Человек с удивлением начинает понимать, что, сидя у себя в комнате, он висит в воздухе, что у него над головой, у него под ногами так же висят другие люди. Он, конечно, знает об этом, он слышит, как над ним двигают мебель, даже колют дрова. Но все это абстрактно, непредставимо, вроде того, что мы несемся в пространстве на шаре, вращающемся вокруг своей оси. Каждому кажется, что пол его комнаты стоит на некой перекрытой досками почве. Теперь же истина обнаружилась с головокружительной наглядностью».

Так что скоро, скоро придут и за тобой. И возьмут руку, и возьмут ногу твою, и возьмут губы. И доску с собой принесут, и бутылку.

- Т-с-с-с, - свистят две женщины, одна древняя, другая помоложе, но тоже старая. - Я бы таких по пальчику, по пальчику, по мальчику и по девочке.

- Т-с-с-с, - подсвистывает одна из них, спохватившись, - а то он поймет.

Да он понимает.

Слава богу, не шесть лет.

И что бежать некуда.

И что за ним уже пришли. И что - рано или поздно - придут и за вами. Они придут и откроют двери своим железным ногтем. И скажут: давай поиграем?

И вам тоже тогда никто не поможет.

Я обещаю вам.

Не благодарите.

Русские пугалки

Пугает неизвестное - на этом клише стоят все самоучители по дешевому хоррору и литературе макабра. Темный угол, из которого громко и хрипло дышат. Переплеск в неосвещенном бассейне. Вкрадчивый голос по телефону. Крик вдали.