Я знал, что цель этих намордников очень неважная и вовсе не свидетельствует о свирепом нраве их носителей - и тем не менее вид этих немцев в намордниках был ужасен: они, как бульдоги, косились друг на друга, и сквозь сжатые зубы издавали от времени до времени отрывистые звуки, не обещавшие ничего хорошего. Впрочем, окончилось благополучно: немцев обстригли, и, сняв намордники, выпустили на улицу. Я последовал за ними… Если у вас нервы плохи, любезный читатель, поезжайте жить в Дрезден: в этом большом, красивом городе царит такой покой, что можно подумать, что это Аахен, где, по свидетельству Гейне, собаки умоляли прохожего ткнуть их ногой для того, чтобы нарушить как-нибудь однообразную монотонность их аахенской жизни.
Широкие, чистые улицы имеют всегда такой вид, будто бесконечно длится воскресное послеобеденное gesegnete Mahlzeit, когда обыватели, наевшись катышков из теста с изюмом и жареным гусем, спят сном пивоваров между двумя перинами. Нарядные большие дома смотрят сонно друг на друга, точно опившись пива, и зевают от времени до времени открытыми окнами… Но вот на асфальт улицы выезжает громадный воз с бочками пива - боюсь, он разбудит весь город!… Напрасные опасения: гладкие лошади, смирные гнедые бегемоты, не бегут, а катятся по гладкому асфальту; гладкий возница с окурком сигары чуть дымит на козлах, а пивные бочонки с достоинством тучных штадтратов сидят в два ряда вдоль воза, выпятив свои круглые брюшки, стянутые железными обручами. Вся эта эмблема немецкого благополучия беззвучно скользит, schwebt dahin… Dahin, dahin, к берегам тихой Эльбы, которая сонно струится между двумя рядами пивных ресторанов.
Быть в Риме и не видеть папы - это еще простительно: Лев XIII показывается очень редко, и видеть его можно разве в Сикстинской капелле, - но быть в Дрездене и не видеть Сикстинской Мадонны непростительно, так как для того, чтобы ее увидеть, стоит только заплатить 50 пфенингов (25 коп.) и спросить у (очень гладкого) швейцара, в котором зале помещается дрезденская святыня?
«Grandaus!… Drei Sale vorbei! Rechts gehen! Sal A!» - скомандовал нам бывший унтер-офицер, увешанный медалями, и, невольно подчиняясь команде, мы промаршировали три зала, и, сделав «левое плечо вперед», остановились через несколько шагов, как вкопанные, перед классической Мадонной.
В маленьком зале, слабо освещенном одним окном, Мадонна Рафаэля, как и подобает, стоит одна, обдавая притихшую толпу кротким сиянием своих божественных глаз…
Сдержанные разговоры, которые еще ведутся, здесь затихают, и толпа зрителей в благоговейном молчании созерцает это дивное творение удивительного гения…
По тому, как держатся зрители в зале Мадонны, видно, что они чувствуют себя не в музее, а в церкви… Конечно, это не картина, а икона: не бывает на картинах такой неземной чистоты в экспрессии женского лица, ибо это не входит в расчеты художника, изображающего в женщине прежде всего женщину…
Впечатление иконы усиливается еще и помещением Мадонны, которая вставлена в формальный золотой киот, открывающийся на петлях, несмотря на свои колоссальные размеры…
Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…
Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…
В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:
- Помилуйте, какая там картина!… Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!
- А вы ее в первый раз видите?
- В первый?… Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!
- Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…
- Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!
И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.
Владимир Крымов
Сегодня
Париж. Главы из книги
Выходец из старообрядческой купеческой семьи, Владимир Пименович Крымов (1878-1968) был издателем от Бога. Он сделал суворинское «Новое время» одной из важнейших газет страны и создал первый в России глянцевый журнал «Столица и усадьба», в котором сам вел несколько рубрик. Литературные таланты Крымова были не менее значительны, чем его деловые способности, так что, обосновавшись после революции в Европе, он стал писать. Критики его не любили, зато читатели охотно «голосовали рублем» за его книги. Одним из излюбленных им еще с дореволюционных времен жанров были путевые заметки. Владимиру Пименовичу довелось объездить едва ли не весь мир. Книгу, отрывок из которой мы предлагаем вашему вниманию, он написал в начале 1920-х годов, вскоре после того, как вернулся из путешествия в Японию.
В Парижской Опере не столько красива сама зала, как лестница, фойе. Самая красивая лестница в мире… Это «самая красивая в мире», «самая большая в мире» у меня осталось от Америки - так там все определяют, там только этим гордятся.
Но и зала замечательна. Ажурная. Аван-ложи отделены от лож только красными портьерами, и когда во время действия в зале полумрак, в аван-ложах горят лампочки, просвечивают через портьеры, и вся зала кажется ажурной бонбоньеркой, легкой, веселой… В противоположность тяжелой каменной опере Берлина и другим.
Вечером, во время антракта, с террасы, освещенной круксовыми трубками, волшебный вид на Авеню де л‘Опера и бульвары. Волшебный вид! Ради него одного стоит ехать в Париж. Три линии Фонарей Авеню, налево и направо мигающие фантастические рекламы, внизу живая площадь с тысячами огоньков, тысячами звуков, с тысячами людей… И надо всем этим та особенная атмосфера, то приподнятое настроение, какое есть только в Париже… Недаром говорил один русский:
- Тут каждый день встреча Нового года…
Во всем Париже ежедневно встреча Нового года. Нового дня жизни - день жизни, это так много…
***
В таком здании должно твориться высокое, изысканное. Тут должны думать об идеалах. Или получать самое острое наслаждение «сегодня», действительности. Тут мысль человека должна переноситься в звездные миры, в иные культуры, где люди уже не злы или где вовсе не люди, а существа более совершенные… Тут должны даваться моменты высочайшего земного наслаждения, создаваться незабываемое, минуты, делящие жизнь на «до» и «после»… Такое здание. Одна из фантазий Пиранези в действительности.
Но тут идет опера.
Шел «Фауст», в тысяча шестьсот восемьдесят третий раз… С 70-х годов. И сегодня он шел так же, как тогда, в семидесятых годах… Никакого движения вперед. Застывшие формы несовершенного искусства; не только несовершенного - ложного.
Одна из самых фальшивых форм искусства. «Вампука».
***
Несуществующие существа с собачьими головами, с птичьими, с человечьим лицом… Химеры на соборе Нотр-Дам. Их зовут химерами, но их творец думал о дьяволах, он создавал дьяволов, это и есть дьяволы.