Приглядевшись, вы понемногу научитесь по разным приметам различать во всякой, французской ли, немецкой ли общедоступной и безрадостной пустыне коллективизма оазисы той жизни, ради которой банковские клерки сбегают со сбережениями своих клиентов, достоевские просиживают день и ночь за рулеткой, а натуры менее уравновешенные устраивают государственные перевороты. Вполне возможно, что это - очередные миражи, но вам они по-прежнему кажутся на редкость реальными, особенно вон тот, за высоким забором, еле различимый в июньском мареве Ривьеры.

Все эти видения даже самого терпеливого гражданина могут заставить бросить любимую работу и заняться, наконец, настоящим делом: изворачиваться, интриговать, лезть из кожи вон, мошенничать, юродствовать, красть и даже молиться по ночам, но только не ходить на службу. Чужая роскошь сделает из вас подлинного производителя общественных полезных ценностей - предприимчивого и решительного, инициативного и оборотистого, энергичного и азартного - а не пушечное мясо современной демократии. Вы увидите, что политика - это не просто искусство жить в большом современном городе и не только «конкурс красоты для уродов», по выражению Гора Видала - и уж тем более не набор благопристойных правил на все случаи жизни. Политика - это судьба, как говорил Наполеон: повседневный приватный риск, кропотливый труд, единственный, который во все времена оплачивался не милостыней зарплат, а излишеством, роскошью, то есть точным наблюдением, возвышенным чувством и редким умозаключением, поскольку настоящая, подлинная роскошь - это всегда редкость, дар, произведение искусства и никогда не товар фабричного производства.

Такие вещи хорошо узнавать именно в стране, в которой присутствие двух начал - массового и индивидуального - настолько ощутимо, что это было некогда географическим фактом. Как писал в своих воспоминаниях Раймон Арон: «Я приехал в Германию и понял, что такое политика».

Двойственность, до сих пор присутствующая не только в местном сознании, но и в местной налоговой системе, до сих пор заставляющей граждан бывшей ФРГ материально поддерживать своих компатриотов с востока, говорит вам о том, что вы, помимо Германии, находитесь еще и в Европе. Особенно наглядно это можно увидеть именно в Кельне. Первый канцлер ФРГ Аденауэр говорил, что Европа начинается на западной стороне Рейна, и это - чистая правда, потому что именно там, в нижней Германии, на левом берегу реки, если смотреть вниз по течению, заканчивалась некогда Римская империя. Город Кельн, название которого происходит от латинского слова «колония» - Colonia Claudia Ara Agrippinensium - и который в шестидесятых годах (не прошлого столетия, а нашей эры) побывал даже столицей империи, до сих пор разделен на две легендарные части. Сменив жилье и перебравшись с правого берега на левый, вы покидаете, наконец, варварскую территорию и попадаете прямо в Рим.

Это не шутки: вы оказываетесь совсем в другой стране, и первое подтверждение тому - ваш новый счет за квартиру. Потом к вам подойдет небритый жовиальный детина в полном расцвете сил и довольно беззастенчиво попросит денег. Вот тут вы внимательно оглядитесь по сторонам, увидите пинии, пальмы и кипарисы, термы Каракаллы и колонну Траяна и обнаружите, что все дороги и в самом деле привели туда, куда и было обещано.

Иными словами, перед вами - обратный полюс цивилизации, двойник Нью-Йорка, почти во всем ему противоположный и вместе с тем - во многом совсем от него не отличимый. Здесь жизнь кипит точно так же, как кипела она две тысячи лет назад, но при этом - без всякого пролетарского пафоса труда, который якобы только и делает человека свободным, легкая и деятельная настолько, что ее отзвуки до сих пор продолжают наполнять весь окружающий мир. В то же время dolce far niente на здешний манер - это именно и есть то самое сладостное ничегонеделание, для которого почему-то не нужно тут никаких оправданий и причин. Здешняя свобода - это не результат, это данность, так же, как и на противоположном конце земли. Только здесь можно, наконец, избавиться хотя бы на некоторое время от навязчивой экономики восприятия и без всякого стеснения «идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия» - или оцепенеть, в полном соответствии с постулатами католической эстетики, перед нескончаемым потоком живой, повсеместной красоты.

Этот свойственный античной классике привкус естественной свободы, который только и отличает подлинную, нечаянную, на первый взгляд, красоту от хорошего вкуса и выработанного, продуманного стиля, каким-то образом оказывается ощутимо связанным с фундаментальными законами общественной жизни. Классическое искусство и закон взаимодействуют между собой не только при помощи системы пропорций, не только потому, что юстиция - это и есть точность и бесспорность суждения и исполнения. Произведения искусства, претендующие на бессмертие, могут быть востребованы и оплачены только ценой адекватного усилия житейского.

Поэтому имеет смысл, наверное, несмотря на все очарование итальянской жизни, отвлечься на минуту от обаяния памятников, картин и пейзажей и бегло припомнить, что же представляла собой повседневность наиболее успешных представителей привилегированного класса - то есть заказчиков и потребителей высокой культуры - во времена расцвета римской республики. Лукулл двадцать лет провел на полях сражений и в гуще морских битв прежде, чем стать легендарным гастрономом и библиофилом. Цезарь всю жизнь воевал и был убит. Консул Цинна был убит во время бунта. Сулла умер, пытаясь удавить своего должника. Автор аграрного закона, трибун Тиберий Гракх был убит и вместе с ним было убито триста его приверженцев. Римский консул и плебей Цецилий Метелл пал в бою. Трибуны Сатурнин и Главция были забиты камнями. Цицерону отрубили голову. Марк Антоний и Брут покончили с собой. Марк Лициний Красс погиб в битве под Каррами. Катилина погиб в бою. Катон Утический покончил с собой.

Иными словами - то ультимативное художественное усилие, которое одно только и способно было на протяжении веков создавать классические шедевры, - оно было непосредственным результатом перманентного насилия, которое сопутствовало классике вплоть до самого недавнего времени. Совершенство, свежесть взгляда, неожиданность поворота, подлинность интонации - все эти приметы гениальности - могли быть востребованы и куплены только ценой нешуточного повседневного риска. Не будет преувеличением сказать, что древние любители современного им искусства удобрили мировую культуру своими собственными телами.

Шестьдесят лет назад мир во многом избавился от регулярного политического насилия - по крайней мере, в известных пределах и по отношению к тем сильным мира сего, которым небезразлично было качество вознаграждения за их труды праведные - и вместе с ним от такого искусства, которое было одновременно и классическим, и современным. Его упадок и окончательное исчезновение произошло в промежутке между двумя событиями: выходом в самом конце XIX века классического труда Торстена Веблена, который обозначил привилегированные круги как «праздный класс» - то есть беззаботный, живущий в полной безопасности, и Нюрнбергским процессом - последним случаем применения смертной казни по отношению к политикам-эстетам. «Вместе с насилием, - по словам Йейтса, - исчезло и величие», и с тех пор общество становится все безопаснее, его искусство - все эфемернее и недолговечнее, и все больше средств приходится вкладывать в его сохранность.

Вслед за Слотердайком можно сказать, что классическое искусство - это искусство, которое переживает свою интерпретацию. Применительно к античной скульптуре одной из форм этой интерпретации было пережигание мрамора на известь средневековыми каменщиками. О вкусах не спорят, и многим меланхоличные парадоксы Фишли и Вайса или волшебный театр света Отто Пине нравятся куда больше, чем беспощадное совершенство древности. Тем не менее витальность римских монументов, их способность к выживанию в тех условиях, когда и в помине не было ни музеев, ни кураторов, ни охраны памятников культуры и когда судьба произведения зависела только от него самого, от его собственных, рассматриваемых вне всякого контекста, качеств - эта властная цепкость и живучесть классики просто поражают.