Когда мы подошли к нему приблизительно на 50 метров, я скомандовал: "На абордаж". Голоса моего, конечно, не могло быть слышно, но мои люди хорошо приучены к сигнальным свисткам, к, которым я прибег и теперь. Я засвистел так, точно у меня было две груди, вытащил из ножен саблю и замахал ею в сторону врага. Сигнал передали на нос и на корму, и судно огласилось криками восторга. Все кинулись к борту, вытащили револьверы и сабли. Я послал матроса в машинное отделение, чтобы все, исключая самого необходимого внизу персонала и караульных, поднялись наверх. Через минуту на русском судне последнее орудие прекратило пальбу и наступила мертвая тишина. Ни одного человека не было видно на палубе. Подобный редкий случай едва ли представится вторично в моей морской службе в качестве командира миноносного судна, и я никогда не забуду того чувства, с каким я перешел на борт "Стерегущего". Слово "перейти" мало подходит к данному случаю, так как мои люди прыгали, как тигры, и я во главе их. Мы не встретили никакого сопротивления. На палубе лежало около тридцати убитых и тяжело раненных; кругом валялись оторванные руки, ноги, части головы и кучи внутренностей. Но зрелище не производило на нас никакого впечатления, мои люди даже отталкивали ногами мертвецов, словно это были не только что скончавшиеся люди. Я не мог себе представить, что все русские убиты и ранены. На судне их должно было быть 45 человек, а на палубе оказалось лишь 30, и еще двоих мы выловили живыми из воды и взяли в плен. В передней каюте тоже никого не было, но один из моих матросов сообщил мне, что задние каюты заперты; очевидно, остаток экипажа прятался там. Тем временем "Стерегущий" начал оседать, и если бы не мое судно, которое поддерживало его, он, наверно, погрузился, бы гораздо быстрее. Я надеялся заставить командира сдаться или захватить его в плен. Мы кинулись вниз по лестнице с револьверами и ножами наготове. Только что я достиг первого поворота трапа, как раздались выстрелы,и две пули, пролетев над моей головой, врезались в переборку. Я тоже выстрелил, совершенно инстинктивно, прыгнул вниз и свалился на чье-то тело. Мои люди кинулись за мной. В этот момент дверь нижней каюты быстро открылась изнутри; мой старший унтер-офицер, как дикий зверь, одним прыжком очутился возле нее и в следующий момент упал с раздробленным черепом: по узкой лестнице можно было спускаться только поодиночке. Им было очень удобно нас расстреливать. Тогда мой штурман с десятью матросами кинулся на палубу, взломал крышу каюты и начал стрелять сверху. Русским ничего не оставалось больше, как покинуть свое убежище, никому из них, я думаю, не хотелось получить пулю в спину.
К тому же они расстреляли все свои патроны. Тогда-то я снова двинулся на них, и рядом со мной шел кочегар с медным молотком, о котором я уже говорил. Как только я спустился, как на меня кинулся какой- то человек с саблей в руке, но я предупредил его удар и так дал ему по голове, что он упал и остался недвижим. Это был, как я потом рассмотрел, командир миноносца. Из остальных мы уложили еще полдюжины, а два легко раненных матроса сами сдались в плен. Кончив работу, мы сообразили, что пора спасаться, так как судно каждую минуту могло взорваться. Мы помешали русским выполнить их план – взлететь на воздух со всеми нами. На дне судна лежали разрывные патроны, остаток зарядов и пара мин: это была бы славная история! Во время подобных схваток делаешься таким кровожадным, что один из моих молодцов просто пришел в отчаяние, когда некому было сопротивляться и все были убиты или взяты в плен. Я начал искать по шкафам и в письменном столе командира, которые мы попросту взломали, тайные бумаги, деньги и регламенты, но в эту минуту раздался крик нашего машиниста, что "Стерегущий" сейчас пойдет ко дну и нам нужно, не медля ни секунды, переходить на "Акацуки". Я захватил, что мог, и кинулся на палубу. Тут меня охватил ужас. Надо было спешить: неприятель еще держался на поверхности, но так накренил наше судно, что казалось, оно сейчас вот-вот опрокинется. Мы перескочили на борт, обрубили державшие врага снасти, и наш "Акацуки" снова гордо выпрямился, а русский миноносец быстро пошел ко дну. Когда его палуба скрылась под водой, мои люди разразились долго не смолкаемым "банзай", и я от всего переполненного гордостью сердца вторил им во всю глотку. Особенно порадовало меня то, что один из моих ловкачей самостоятельно (я совершенно забыл позаботиться об этом), лишь только мы взяли на абордаж "Стерегущего”; снял его' вымпел и флаг. После сытного угощения, в котором я принял участие, он явился ко мне и, скаля зубы, показал оба трофея.
Теперь, когда я перечитываю описание этой битвы, мне кажется, что она длилась бесконечно долго. На самом деле все кончилось в какие-нибудь полчаса. Понятно, что никто из нас не смотрел тогда на часы, но когда я припоминаю все отдельные стадии этой битвы, начиная с артиллерийского огня, переходя затем к абордажу, к борьбе в каюте и гибели "Стерегущего", я сознаю, что ни одно из данных положений не длилось более нескольких минут; а следовательно все в общем не заняло более четверти часа.
Когда враг исчез под водой, я увидел со своего мостика в двухстах метрах от нас наши крейсера, а за ними и флагмана. Мы были так углублены в свое дело, что совершенно не заметили того, что происходило вокруг нас, хотя это очень близко касалось и нас. Мы даже не слышали, как наши крейсера бомбардировали Порт-Артур. Из рассказов очевидцев я составил себе следующее представление об этом сражении. Когда адмирал Макаров заметил при свете наступающей зари, что двум его миноносцам грозит участь быть отрезанными, он перенес свой флаг на "Новик" и пустился на всех парах спасать своих. Он думал прогнать или расстрелять нас и стрелял даже в мое судно, чего ни я, ни команда моя решительно не заметили. Но русские не взяли во внимание адмирала Того, который находился с эскадрой вблизи и, увидев "Новика", послал с полдюжины крейсеров нам на выручку. Когда после нашего успеха я пришел в себя настолько, что мог дать отчет в обстановке, то "Новик" уже успел уйти обратно. Я тщетно искал двух моих товарищей, с которыми разошелся до боя со "Стерегущим", – их не было видно. Говорят, они атаковали "Решительный", что, однако, не помешало последнему уйти. Конечно, очень трудно судить о том, чего не видел собственными глазами, но все же я позволю себе выразить мнение, что "Решительному", да еще, как говорят, с попорченными машинами, можно было бы и не дать уйти. Ведь у нас было два судна, и мы имели двойной перевес в орудиях.
С одного из наших крейсеров, я не разглядел, с какого именно, мне дали сигнал донести флагману о степени повреждения моего судна и о количестве погибших. Я ответил кратко: пять человек убито, шесть ранено, судно может еще маневрировать. Относительно последнего я был не вполне уверен, но, как оказалось, котлы, машины и руль действовали, хотя наш внешний вид был ужасен; мачта была разбита (удивительно, что в дневном ли, в ночном ли бою она всегда бывает разбита), машинный люк, мостик были в разных местах пробиты осколками гранат, а палуба усеяна маленькими пробоинами. Русский стрелял очень неудачно из своего 75-мм орудия, и только одна крупная граната попала в мое судно в носовую часть, фута на два над ватерлинией.
Все гранаты, попавшие в нас, не причинили ни малейшего вреда, кроме одной большой, о которой я только что говорил. Конечно, при крупных орудиях дело иное, и я считаю, что я удачно отделался только потому, что мне пришла идея расстрелять прежде всего 75-мм орудие русских. Мое спасение можно назвать чудом, когда представишь себе, что расстояние было не более 100 метров и что миноносец не имел брони. Потерять при таких обстоятельствах всего 5 человек и сохранить еще возможность двигаться – это скорее счастье, чем умение! Но везет обыкновенно только тем, кто что-нибудь умеет, а потому я так составил свой рапорт, что из него ясно видно, что только моя распорядительность обеспечила успех. В Сасебо, благодаря тому, что здесь мы единственные из всего флота, нам страшно надоедают расспросами. Меня и мое судно рассматривают, как диковинных зверей. Каждый день на борт является толпа народа, чтобы посмотреть и потрогать русский флаг и вымпел. Все они охотно отрезали бы для себя по куску на память, но мой матрос сторожит их, как пес, и угощает пинками слишком назойливых.
