В кирхе народу не протолкнуться, но тишина гробовая. Великолепная режиссерская работа. Какова интрига! Лучи заходящего солнца через врезанное в камень окошко падают на скамью подсудимых подобно изобретенной много позже исполинской лампе для допросов. До сих пор гармонические пропорции кирхи безукоризненно имитировали порядок зримого мира, внушая каждому из присутствующих первозданное чувство великолепия Божьего. Сегодня установленная здесь скамья подсудимых — крохотная тень на упомянутом порядке, и тень эта увеличивается по мере того, как солнце клонится к закату. 11 марта 1814 года в кирху вторглось Зло, и прихожанам не по себе от соседства с ним. Какая очистительная пьеса. (Аристотель бы насладился вволю. Мне же, к сожалению, недоступен статистический материал, из которого я мог бы заключить, действительно ли после этой драмы кривая преступности резко пошла вниз. Не думаю, что это абсолютно исключено. Но и очень уж вероятным не считаю.) Вся кирха — всего лишь точно переданная копия внешнего мира. Выписанная в камне и дереве. Каменная библиотека.

Пять сотен человек затаили дыхание. В кирху входят суперинтендант Иоганн Георг (какое же досадное совпадение!) Розенмюллер, а также Иоганн Георг Тиниус и пять старейшин церкви. Не знай собравшиеся здесь, в чем дело, они наверняка приняли бы это зрелище за торжественное шествие. Вот только здорово досаждает басовый регистр — его то и дело заедает. Это и есть Зло? Так оно выглядит? Разве кто-нибудь сейчас, когда обвиняемый уселся на скамью подсудимых и озаряем лучами заходящего солнца, заподозрит в нем убийцу? Разве Зло не несет на себе опалины? Как обуглившийся Аполлон? Оказывается, нет. Нет, оно не может походить на Иоганна Георга Тиниуса, пастора из Вайсенфельса. Только взгляните на выражение его лица, когда он терпеливо и безучастно выслушивает то, что высказывает в его адрес суперинтендант!

А тот тем временем высказывает следующее:

«На ужасном примере этого человека мы видим, как неизмеримо глубоко могут пасть люди, пойдя на поводу у своей страсти. Если рассмотреть его увлечение, оно само по себе безобидно. Человек пожелал заиметь солидное собрание книг, познакомиться с самыми почтенными учеными мужами и посредством этого добиться славы и почестей; это, однако, потребовало от него куда больших расходов, нежели позволяло его состояние; не имея возможности достичь поставленной цели путем регулярных финансовых вложений, он пришел к неправедной идее достигнуть ее, пойдя на хитрость, обман и более серьезные преступные деяния. Ослепленный гордыней и тщеславием, он, поправ все моральные нормы, позабыв о совести, скатился на гибельный путь, в пропасть грехопадения».

Захватывающая речь. Такая скупость выразительных средств — и в самую точку. Будто стилетом выписано. Великолепно! Как мастерски этот Розенмюллер сумел канализировать свои чувства. Достоверно передать оттенки движения чувствительной натуры. Взвинтить напряженность. Воистину незаурядное ораторское дарование. И аудитория воздала ему должное. Вон там кивок. Тут полный достоинства и скорби тяжкий вздох, стоило ему только произнести слова «пропасть грехопадения». Это всегда оказывает должный эффект. Несколько женщин даже всплакнули. (Только, право, без особой причины.)

А что же Иоганн Георг Тиниус? Он будто каменный. Его совесть непоколебима. Можно подумать, что он истинно наслаждается лучами закатного солнца. (Какая несправедливость!) Словно уселся на скамеечку в каком-нибудь парке в один из погожих мартовских деньков сего года. Погодите, уж не улыбается ли он? Кажется, он готов рукоплескать своему тезке по имени, когда тот наиболее удачным пассом, будто одним взмахом кисти, набросал перед прихожанами картину его преступления, а тех переполняет чувство искренней благодарности за возможность присутствовать на столь захватывающем спектакле. Что там какая-нибудь обывательская трагедия в сравнении с этой инсценировкой! Можно ли вообразить себе лучшего исполнителя? Нет, нельзя.

Иоганн Георг Розенмюллер (втихомолку его величали Розенкрейцером) безмолвствует. Гремят беззвучные овации. Он их заслужил по праву. Теперь подошло время ритуала. Загадочная церемония. Обратное превращение пастора в заурядного магистра. Вот вам магистр. И как восхитительно демократично. В ритуале дозволяется поучаствовать даже простому пономарю. Любой верующий может побыть в сане священника.

Размеренным шагом (отчего эти невыносимо медленные движения всегда выглядят торжественными?) пономарь направляется к все еще остающемуся на своей скамье Иоганну Георгу Тиниусу. Тот, неторопливо поднявшись, чуть поворачивает голову влево, чтобы солнце получше освещало его. В лучших традициях — проворно и без излишней мимики — пономарь расстегивает на подсудимом сутану, обходит его и буднично срывает одеяние с плеч Тиниуса. Перекинув сутану через левую руку — так руки пономаря не заняты, — он с той же будничностью начинает отцеплять и пасторский воротничок. И тут же вскрывается акт саботажа — вместо бантика воротничок завязан тугим узлом. Но пономаря так просто не возьмешь. Еще один уверенный жест, и в его руке оказывается извлеченный из кармана ножичек. Узел благополучно перерезан. И Иоганн Георг Тиниус красуется перед всем честным народом в первозданной наготе. Отныне он более не пастор, а просто Иоганн Георг Тиниус, Magister Artium.[25]

Все как один зрители для соблюдения церемонии по знаку представителя духовенства поднялись со скамеек, безмолвная стена обвинения. Сладковатый привкус на языке у всех заглушал горечь минувших недель и месяцев. Белая ворона вон там. И он более не пастырь, лишь заурядная белая ворона. Козел отпущения.

А Иоганн Георг Тиниус? Панцирь сброшен. По идее, теперь над ним сгустятся тучи. Ничего подобного. Все не так. Панцирь его становится невидимым и непроницаемым. По одежке судят? Нет уж, сюда эта поговорка никак не подходит. Здесь все куда сложнее. Откуда всей этой толпе знать, что на самом деле творится в его душе? Ничего она не смыслит. Ничего ему не сделает. Небольшое испытание. Не более. И он его выдержит.

В полном спокойствии Иоганн Георг Тиниус садится и закрывает глаза, чтобы без остатка вкусить наслаждение от последних лучей солнца, пробивающихся через окно.

Чем больше оголялся магистр, тем сильнее укутывал себя Фальк Райнхольд. Будто пеленами, заслонял он новыми текстами свое «я». В конце концов обернулся ими весь. И уподобился мумии. Теперь тексты стали монограммой силы его самовнушения. Теперь он весьма живо представлял себе все. Вызвал какое-нибудь слово на свой мысленный монитор, и тут же высвечиваются сходные по значению слова. Тиниус и Райнхольд стали саморегулирующейся законченной системой. Однако ничто не могло заглушить это досадное, гадкое шипение, ибо емкости его личного жесткого диска не хватало. Может быть, CD-ROM? Read Only Memory? Нетрудно догадаться, если твое собственное железо ни к черту. (Почему вам вспомнился сейчас Виктор Гюго?) Фальк Райнхольд не мог позволить себе потерь на трение. Слишком многое здесь было поставлено на карту. Если мозга Райнхольда (Ленина?) уже не хватает, почему бы в таком случае не подумать о подсоединении внешнего накопителя. Большей емкости. Персонального компьютера. (О ком вы сейчас думаете?)

Выбор не составил проблемы. Он был тематически предопределен. Этот религиозный сюжет предполагал наличие надкусанного яблока. И он пошел и купил самоновейший «Apple», с неисчерпаемой емкости памятью, куда можно было запихнуть всю Вавилонскую библиотеку (Борхеса, почему Борхеса?.) Одного милого разговора с мамочкой хватило и на приобретение вполне сносного сканера.

Никогда в жизни Фальк Райнхольд не позволял себе снизойти до освоения пишмашинки. Стоило ему лишь представить себе, что его пальцы часами обречены пребывать в скрюченном состоянии, как его начинал бить озноб. Он всегда писал пером, стремясь отразить свой прекрасный характер в почерке. Монотонные же удары по клавиатуре ассоциировались у него с окончательным закатом характера. (Шпенглер. Верно.) Перескочил. Он просто перепрыгнул через целую эпоху, оказавшись перед черным зерцалом этой машины. (Арно С.) Разве это не противоречило укоренившемуся в нем чувству ненависти ко всему механическому? Отнюдь. Поскольку он уже не был Райнхольдом, ему нечего было опасаться утраты собственного характера. Напротив. Напротив. Лишь когда текст возник на экране монитора, Фальк получил возможность по-настоящему отразиться в нем, как в зеркале, и носиться по нему туда-сюда с помощью мышки. Придет день, когда он заплутает в этом тексте.