— За день капитально проверим твой мотор, у них импортная аппаратура. Подоит твою козу соседка, если и заночуешь. Камелия в Болгарии... я один.

— Катаетесь вы уже по всему свету, — нельзя было понять, с гордостью сказал это отец или с легкой иронией.

— Пал железный занавес. Народ взбодрился.

— А мне кажется, что народ, сам того не подозревая, смирился с тем, что его подталкивают к самоубийству. Пстрички, подписанные твоим именем в газете, стыдно читать. Диву даешься: как на дрожжах растут озлобленность, неуравновешенность.

— Возможно, это трансформация в биоэнергетике человека после Черно­быльской аварии. И в Библии, оказывается, есть о ней предупреждение.

— Что мне до Библии, до астрологии. Спустись на землю. В Житковичи. Приезжает к нам один полоумный агитатор и давай бунтовать народ: кажет, вы не на том языке говорите, надо разговаривать на старом и вообще в перспективе весь район надо Украине передать. Через неделю уже другой варяг — кричит, что это исконно польские земли... надо срочно реставрировать костел и всех так называемых тутэйшых перекрестить в поляков. Ему возражает молодой человек с бело-красно-белым флажком в руках, кричит: «Долой Российскую империю. Все зло от русских!» Пять евреев осталось, так и те хотят создать свое общество, собирают деньги на синагогу, мол, Житковичи, как и Мозырь, Слоним, Бобруйск, чисто еврейские местечки. Кошмар. Демоны сеют зерна человеческой ненависти, а где твое слово? Почему ты в стороне? Торгуют роди­ной! Что-то там затеяли в Карабахе? Не могу правду историческую ни в одной газете прочесть. Все оплевывается. Я попробовал выступить на митинге... Кто- то из толпы обругал: «Сталинский, уступи микрофон другому!»

Любомир заведомо предполагал, что отец будет насторожен и подозрителен. Он и прежде с трудом принимал новации в политике, экономике, культуре.

— Отец, ты преувеличиваешь опасность брожения умов. Это естествен­ное раскрепощение, поиски новой политической ориентации. Ваше поколение перестраивается медленнее, оно более консервативно.

— И ты туда же. В Англии есть партия консерваторов, и никто не ругает за консерватизм. Нельзя подвергать демонтажу структуры, которые защищают человека, нельзя разрушать вековые традиции.

— Ай, ей-богу, где ты их видишь у белорусов. Деревенские вечерки только и остались.

— Хоть деревенские вечерки защищай, но тебе, как посмотрю, все безраз­лично.

— Я вращаюсь во всех сферах и знаю больше тебя, извини. Партия, кото­рой ты служил верой и правдой, находится в глубочайшем кризисе — вся, от Москвы и до окраин. Моя газета, может быть, самая консервативная, самая революционная. Хорошо еще то, что начала давать полярные взгляды на одну и ту же проблему. Мои возможности и способности ты преувеличиваешь. Таких, как я, по всему Союзу полсотни. Для руководства я рядовой корреспондент из провинции, как для меня сотрудник житковичской районки. Написал я острый очерк о нашей таможне, нашлось в нем место и собакам, которые ищут нарко­тики. Сейчас это практикуется. Ты не знаешь, что прежде чем собака начнет распознавать наркотики, ее приучают нюхать порошок, то есть самым насто­ящим образом делают из собаки наркомана. Это несчастные животные. И что же? Мой очерк завернули.

— Пса жалко, согласен, но ты забыл о людях. Тебя подменили.

— Отнюдь. Я нащупываю точку опоры.

— Долго ищешь. Твое поколение должно брать ответственность за родину на свои плечи. Заморочили голову модными оппозициями: правые, левые, кон­серваторы, демократы. Выбьют из мозгов опору и надежду, и все покатится к анархии. А вы какие-то аморфные, неустойчивые, холодные.

— Прежде чем лечить, надо поставить диагноз, разобраться в механизме.

— Болтовня. Сломалось колесо у телеги, — мужика не надо учить. Берет бревно, подвязывает, и поехали.

— Отец, это долгий спор. Вечером за чаем продолжим. Ты так меня, едва ступив на асфальт, прижал в угол, как профессиональный боксер. Я устал от слов, хочу жить чувствами.

— Может, перед смертью спешу выговориться.

— Не дадим умереть.

Седой ус у Григория Артемовича дрогнул.

Пока энергичный, внешне беспечный и разговорчивый доктор водил деда из кабинета в кабинет, Любомир стоял у окна в небольшой ординаторской и наблюдал за тихой улицей. Когда-то отец любил говорить: «Упала, не дожида­ясь захода солнца, роса на травы, загорелся темно-коричневым цветом дикий щавель, запели свои первые песни за болотом волки, значит осень пришла». В урбанизированном огромном городе кроме желтых кленов да спелых каштанов, рассыпанных на тротуарах, других примет нет. Сколько он живет в столице, никогда не видел в ее осеннем небе стаи улетающих на юг журавлей, аистов или робких уток. Для него осень всегда была неулыбчивой, кроме этой. Уди­вила Олеся: принесла на свидание пшенную кашу в стеклянной банке, сунула ему в руки ложку и просила попробовать сие блюдо, не забывая похвалить: «Готовила на сливках, учти!» Каша удалась на славу. Олеся заслуживала похва­лы. Счастливая улыбка не покидала ее лица. Он решил ответить сюрпризом. Притащил ей на работу в кабинет огромную дыню. Они, в отличие от большин­ства любовников, увлеченные друг другом, наполняли минуты, часы завидным богатством чувств, не скупясь на ласки и нежность. Находили друг в друге безобидные странности и, утрируя, иронизировали по этому поводу. Ее лицо всегда озаряла счастливая улыбка. Тревога задевала изредка, но очень больно.

«Это не может продолжаться бесконечно. Я, увы, не смогу ему родить, даже если бы и пожелала. Остается ждать, пока вырастут дети. Ужас».

Ей казалось, ситуация тупиковая. Слезы катились градом. Она делилась своим пессимизмом и с Любомиром.

Он отвечал одно и то же:

— Положимся на волю судьбы. Ничего не загадывай.

Стоя у окна, ему вдруг захотелось спуститься вниз, выйти во двор и собрать для нее в карман первые каштаны. Что он быстро и сделал.

Вскоре деловой доктор привел в ординаторскую отца, у которого на висках проступила испарина. Доктор говорил скороговоркой, как всегда он торопился:

— Сердце действительно дало сбой, но не такой уж угрожающий. Типич­ная для возраста ишемия. В районной больнице диагноз поставлен правильно. Желательно ограничить до минимума физические нагрузки. Выпишу лекар­ства.

— Мед можно? Сосуды не размягчит? — спросил Григорий Артемович.

— Что организму хочется, все в пищу употребляйте, только в меру. И мед в том числе. Даже пятьдесят граммов коньяку.

Размашистым почерком он выписал рецепт и отдал его почему-то Любо­миру.

— Не уверен, все ли есть в аптеках, но постарайся раздобыть.

— В лечкомиссии будет?

— Там будет.

Григорий Артемович с особой признательностью пожал руку доктору, который, вне сомнения, ему понравился. Дед, почувствовав уверенность после осмотра столичными светилами, рвался на вокзал, ехать обратно. Любомир с трудом уговорил его хоть квартиру новую оценить, остаться. Взяли обратный билет на первый утренний рейс. В холодильнике была баранина, на столе дары крымских степей и кавказских гор. Григорий Артемович и районом, и кварти­рой, и ужином остался доволен.

— Елки-палки, все основное, необходимое для жизни в городе у тебя есть, сынок, не отсиживайся в кустах, трудись бессмертия ради. Возвращаясь к нашему утреннему разговору, признаюсь, никогда мне еще не было так больно за отечество. Ради чего так унижаться, доказывать всему миру, что мы уже ни на что не годны. Да славянская цивилизация одна из самых могучих. А ты мол­чанием потакаешь ухудшению человеческой породы и глумлению над нацио­нальным сознанием и духом народа.

— Ой, господи, где ты видишь национальное сознание?

— Пока песни свои не забыли, значит, сознание живет.

— Теперь не до песен. Структура власти, экономика, рынок, начинается борьба партий.

— У нас борьба партий приводит к гражданской войне. Я боюсь свободы, которая требует человеческих жертв.

— Где же выход, подскажи, ты много прожил?