— Я открою.

— Открывай. От нее и в бомбоубежище не схоронишься, — вяло ответил Август.

На Лере было новое платье и новые замшевые — с базара — босоножки.

— Ой, извиняюсь, я невовремя. Приятного аппетита. — Она заглянула, чтобы поздороваться и с Августом. — Боже мой, шампанское!

— Проходи, присаживайся, — пригласила Олеся.

— Спасибо. Что бы я без вас делала. От бокала шампанского никогда не откажусь... сто лет его не пила. Я к тебе по делу. Мне босоножки немного жмут. Примерь. Отдам по той же цене, за шо и купила.

В последние месяцы Лера читала только и исключительно рекламные объя­вления; она с успехом превращалась в женщину-бирку, женщину-компьютер, держала в своей маленькой головке, сидящей на широких плечах, банк данных: что, где, как продается и меняется.

— А вы еще на свой телевизор декодер не поставили?

— Милая моя, зачем он нам. Сорок лет надо стоять в очереди на видеомаг­нитофон «Электроника».

— А я пригласила кооперативщика и поставила. Позже будет дороже. Одна моя знакомая брала напрокат видео с кассетами... у знакомого. Пригласила меня... Доложу вам... це гарно. Я прошла огонь, воду и медные трубы, но на их Западе, особливо немцы, такое выделывают, шо нашим бабам еще ой як далеко. Вот прибыльное дело. За сутки сто рублей возьми да и выложи. А оце кажуть, большие деньги можно настругать за компьютеры. Ну, как босоножки?

— Жмут.

— Жалко. Ты в них просто куколка, как Тэтчер. За что пьем?

— За что теперь модно пить? За успех перестройки, — подсказал Август.

— Нехай так. Мой уже перестроился. С товарищем сделали на заводе само­гонный аппарат, пронесли через проходную и установили в ванной. Боже мой, из чего только они эту заразу не гонят, всэ идет в ход — пшено, сухари, сахар, перловка. Вот ей-богу, налей конскую мочу, и из нее выгонят самогон. Намая- лася с ним, жуть. Сосед на пятом, над нами, — цемент в дом, плитку черную в дом, стекло в дом... а мой веревку для белья на балконе повесить не умеет. Я бы его почку продала, если бы за СКВ купили. Ей-богу. Мечтает уже о безработи­це, хочет постоянное пособие получать. Пропьет за один день.

— Наивный или глупый... кто ему до пенсии пособие платить будет? — посочувствовал Август.

— Шо об нем говорить. Чокнулся человек. У вас добре. По-человечески. Выпили, поговорили, посмотрели телевизор, — Лере не хотелось уходить, она ждала еще шампанского, но раздался телефонный звонок. Леру искал Никита. Она его успокаивала: — Хорошо, хорошо. Не паникуй. Я все помню. Не забы­ла. Не паникуй. Чакай, я позвоню. — Лера вернулась к кухонному столику.

— Уже неможется. Пять минут потерпеть не может. Я ведь пробовала его бить. Вот этой рукой. Колотила, як Степан Аксинью, когда она з Гришкой слюбилася. Так вин бегае по хати и кричит: тильки не би по голови, бо дурнем зробишь, и я буду какать по всей квартире. Смех. В гробу легче было бы лежать, як с ним жити. А как все приятно начиналось. Мы разом пели в детском хоре Дома пионеров. И он, мой кареглазый Никитка, ангельским голосочком выво­дил: «Знают горы, равнины и реки, знает каждая травка в пути: Ленин с нами, он с нами навеки, он в суровой борьбе впереди». Благодарный зритель рыдал от умиления. Я втюрилась в солиста по самые уши. Если бы он знал, куда при­ведет его эта борьба... Принес вчера домой бутылку «Даляра». Меня такое зло взяло. Я его послала за бульбою, а он нясе вино. Хвать я эту бутылку, думаю, вылью в туалет к чертовой матери. Он за мной: «Отдай, не переводи добро».

Бутылка тут упала и пробила в унитазе дырку. Пошел он в домоуправление. На складе запасных унитазов нету. Обещали через неделю. К соседям наверх он стесняется ходить. Должен червонец. В строительное общежитие его уже не пускают. По пьянке там с кем-то побился. В филармонию ходить, там чистый туалет, ему нравится, но надо билет покупать на концерт. К рынку совсем далеко... едва добежал один раз. Думаю, вы люди самые добрые, все же это житейское, думаю, пойду попрошу у вас... Он придет со своим дезодорантом. Я купила в галантерее около Генштаба. Уже завтра, он звонил знакомому сантех­нику, что дома Совмина обслуживает, тот обещал притащить унитаз. Акрамя вас няма до кого и звярнуться. Альбо жлобы вокруг, альбо эгоисты. Да что там туалет, они воды из туалета жалеют. Сидит, бедняга, терпит, ждет меня. Ой, мне шампанским голову закружило, забыла про него... Это дело житейское.

Олеся глянула на Августа, тот пожал плечами.

— Пусть приходит.

— Спасибо. За угощение спасибо.

— Только, Лера, предупреди, что мой туалет не вокзальный, он круглосу­точно не работает, — пошутил вдогонку Август.

— Конечно, конечно! Я яго после двенадцати на улицу выгоняю. Няхай с собаками на кустах метки ставит.

И они все рассмеялись. Пятясь к дверям спиной, Лера ушла.

— Соседей, как и родителей, не выбирают, — сказала Олеся, убирая со стола.

— Они меня уже начинают своей назойливостью раздражать. Я и сам не цаца, несовершенен... Я, может, и тебя не достоин... Но я боюсь остаться один, боюсь тебя потерять. Тебе со мной скучно? Меня не хватает на многое. Я поздно опомнился, что все бежит мимо меня... и я не протестую. Не называй меня, ради бога, неудачником. Мне будет тяжело это пережить. Если у тебя есть любовник... тоже не говори. Отрицай. Мне часто снится сон, что я еду с тобой в «скорой помощи»...

С виноватым видом, в простом спортивном костюме, в тапочках на босу ногу, порог несмело переступил Никита.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, Никита. Как жизнь?

— Так. С Доски почета да прямо в безработные.

— Остроумно, — повеселел Август.

— Я... можно, покурю у вас в туалете?

— Давай. Только не проси, чтобы тебе подали зажигалку, — острил Август.

Он удалился в свою комнату. Олеся — в детскую, где допоздна засиде­лась за уроками младшая дочка. Вскоре дочь, уставшая и чувствующая легкое недомогание (сопливилась), улеглась в постель. Олеся, набросив на плечи куртку, вышла на балкон. Удивительной красоты и таинственности звездное небо открылось ее взору. С детства она любила наблюдать, учась распозна­вать созвездия, за пленительно-мерцающим светом ночных светил. Ей всегда почему-то казалось, что она родом если и не из семнадцатого столетия, то, вне сомнения, оттуда, с неизвестной планеты. У большинства людей ориентация в бездне звезд скудна: Млечный Путь, Большая и Малая Медведицы, Поляр­ная звезда, Венера — вот, пожалуй, первичный и самый распространенный набор. Она находила созвездия Водолея, Креста, Стрельца и Козерога, всякий раз поражаясь постоянству и расстоянию мерцающих, манящих к себе точек. Узнав, что космос, дорога в нем — это путь в постоянной кромешной темноте, не верила, вот чувствовала, и все тут, что должен быть светлый коридор, веду­щий к той звезде, где ждут душу. Она не была подавлена бессмысленностью, невозможностью постичь поражающий и пугающий сознание человека звезд­ный шатер. Она была счастлива, что ночное небо побуждало ее и к удивлению, и к размышлению, притягивало к себе. Теперь она все старалась сверять с их с Любомиром отношениями. «Интересно, что делает он в эту минуту? Глядит ли на небо? Восторгается ли красотой звезд? Почему не позвонит, не скажет об этом? Почему?» Неискушенная в сердечных делах, она еще не знала, что роль любовницы (или любимой) сопряжена с душевными муками.

Давно ушел Никита, незаметно уснул безмятежным сном Август, а она, дожидаясь дочь со второй смены, все еще надеялась, что Любомир порадует ее таким родным голосом: «Спокойной ночи. Думаю о тебе, ручеек мой про­ворный».

Для влюбленного человека время замирает, он не стареет. Она решила, эко­номя на питании, во что бы то ни стало обновить свой гардероб. Ей хотелось чаще выглядеть в его глазах нарядной.

Любомир, встретив в десятом часу отца на шумном вокзале, сразу повез его в четвертую клинику к знакомому кардиологу. Григорий Артемович от устало­сти был раздражен.

— Как ты находишь Минск? Хорошеет?

— Где-то я вычитал, что славянский город украшают золоченые церковные кресты. Ты на два дня договорился?