Ректор думал о Любомире. «Наивный мальчик. Годков этак тридцать тому назад надо было ворошить тему оккупации. А ныне... почитай, все свидетели, которые могли из зависти очернить-оклеветать, поумирали. Все в точности восстановить даже самому въедливому кагэбисту не под силу. Но вот вопрос, неужели Иван Митрофанович блефанул, убоялся откровенно одернуть товари­ща? Каков гусь! Подстраховаться, что ли, еще раз... чтобы уж наверняка. Ведь никого из своих не убивал, не предавал по большому счету. Сумасброд, столько крови выпил. А тут еще тщеславный дурак объявился, зарабатывает на гласно­сти дивиденды. Лишняя обуза... твою мать». Ему захотелось грубо выругаться. Сигнал секретаря не выбил Злобина из привычного ритма, но немного рас­строил. Он помаленьку забывал и о своем прошлом, и о Барыкине. Но так уж устроена его натура, что самая незначительная проблема, которая отвлекала от основной цели, мешала, вносила нервозность, должна была быть немедля раз­решена. «Надо забывчивому Горностаю еще раз напомнить, чтобы приструнил корреспондента. Скажи ты, какая наглость и самоуверенность! Квартиру дали, мебель по нашим каналам приобрести помогли, включили выскочку в делега­цию на поездку в Аргентину, нет... зарвался щеголь. Урезонить надо, припуг­нуть». Дрогнул Горностай, дрогнул, факт.

В живых (во всяком случае, до Нового года) оставался основной и главный свидетель его туманного прошлого, бывший секретарь подпольного райкома, командир отряда, Герой Советского Союза Степан Степанович Зайцев. Только

этому человеку во всей Белоруссии ректор звонил сам в дни праздников, все остальные — и товарищи, и партийные члены, и государственные мужи — пер­выми поздравляли Злобина. Уверенным жестом ректор набрал номер телефона в небольшом районном городке Логойске, где доживал свой век восьмидесяти­летний почетный ветеран.

Ответила жена Зинаида Михайловна, что Степан Степанович во дворе.

— Кто его спрашивает?

— Зинаида Михайловна, не узнали? А я ваш голос и через тысячу верст распознаю. Это Костя Злобин.

— Костя? Милый, добрый Костя. У нас горе. Степан Степанович перенес тяжелый инсульт. С трудом, но, слава богу, постепенно выздоравливает.

— Понял. Все понял, Зинаида Михайловна, не надо больше слов. Буду у вас примерно к пяти. На словах огромный привет. Обнимаю. Еду.

В одночасье он позвонил директорам гастрономов «Вильнюс», «Рига», отправил посыльного за отборной свининой, бараниной, колбасой, ветчиной, консервами, конфетами, шампанским и коньяком. Позвонил жене, попросил зайти в аптеку лечкомиссии к знакомой и взять все необходимое для послеин- сультного лечения. Жена пыталась отнекиваться:

— Надо же знать что, нужен рецепт лечащего врача.

Он недовольно ответил:

— Черт, возьми витамины... посоветуйся с заведующей, что в этих случаях рекомендуют. Действуй. В четыре я буду дома, заберу.

Пожалуй, он впервые, едва переступив порог двухкомнатной тесной квар­тиры на втором этаже, ужаснулся старости и немощности, увидев тяжелого, словно наполненного водой, с огромной львиной головою Степана Степанови­ча, стеклянные глаза которого навсегда сковала печать страха. Движения быв­шего бравого командира были замедленны, он прихрамывал, тянул левую ногу. В уголках сине-белых губ скапливалась слюна. Отвечал он тихим голосом, с трудом подбирал или вспоминал слова. Память его была неустойчива. Злобин подбадривал стариков, искусственно привнося в атмосферу встречи веселье.

— Что же делать, Костя, такова жизнь. Старость видна только со стороны, а обратной дороги к молодости нет.

Они выпили с Зинаидой Михайловной по бокалу шампанского за здоровье Степана Степановича.

— Это еще, благословение Богу, что хоть понемногу, но начал самостоятель­но передвигаться. Уж думала, не справлюсь одна. Дочь на Урале. Повеселел. Тай­ком от меня ухитряется курить. Не дай бог, помру... с кем останется, не знаю.

— Государство героев своих чтит. Определим в лучший Дом ветеранов, гарантирую. Да и вам умирать не надо. Живите долго.

— Я раньше умру... я раньше, — с трудом выговорил Степан Степанович.

Злобин заметил на его небритой щеке слезинку. «Бежать, бежать от старо­сти. Бассейн. Прогулки. Импортное питание и вон из радиационной Белорус­сии. Тут некого и нечего жалеть».

Еще минут десять поговорили о житье-бытье. Он прихвастнул: ректор, профессор, лауреат Госпремии, награжден Почетной Грамотой Верховного Совета.

— Мы со Степаном Степановичем всегда гордились и гордимся тобою, Костя, — искренне, не скрывая радости, ответила Зинаида Михайловна.

Прокуковала в настенных часах кукушечка, как бы напоминая ему, что пора перейти к цели его визита. Проведал, угостил, посочувствовал, нравственно поддержал — все складно. Он достал из папки лист бумаги и сказал, что та справка, которую когда-то давал ему Степан Степанович, затерялась в архивах и что еще нужна копия, новая справка в связи с будущим выдвижением канди­датом в народные депутаты.

— Я без очков не прочитаю. Что подписать, Костя? — вяло поинтересовал­ся Степан Степанович.

— Вы подписали ее тридцать лет тому назад. Записка, в которой подтверж­даете, что я был связным в вашем отряде в начале войны.

— А-а... — затянул Степан Степанович, — помню... У тебя ранение? Ты на инвалидность подаешь?

— Да нет. Бог миловал. За всю войну я был однажды легко ранен.

— Где подписать?

Константин Петрович достал свою перламутровую китайскую ручку.

— Вот здесь.

С трудом, с огромным усилием, не слушались пальцы, ничего не читая, Степан Степанович поставил свою подпись. Дело было сделано. Этой подпи­сью Злобин подворовал так необходимые ему полгода. Пора было найти зацеп­ку, чтобы культурно откланяться. Дома, уставший, но довольный, он дописал год — тысяча девятьсот шестьдесят шестой. Только на следующий день обнаружил в дипломате коробку с лекарствами, которые забыл вчера передать Степану Степановичу. Попросил супругу отправить дефицитные лекарства по почте. Впрочем, более к этому вопросу не возвращался, не интересовался: отправила она их или нет. В душе Злобин ждал с легким озлоблением, безгра­ничной решимостью встречи с Любомиром.

«Я и только я поставлю его на место, сбив спесь и самоуверенность». Зло­бин был больше чем уверен, что эта встреча один на один скоро состоится.

Любомир дальше Мурманска и Симферополя не летал. А тут — через Вен­грию, Италию, Алжир, остров Зеленого Мыса, бразильский Сальвадор и, нако­нец, полоса аэропорта Эссейна. 25 часов Его Величество Страх увеличивал количество адреналина в крови. Все смешалось в сознании: авиакатастрофы по всему свету, постоянные угоны самолетов, бомбы, террористы, ненадеж­ность отечественного авиалайнера. Не утешало, что делегации отданы лучшие места первого класса в носовой части самолета, что вместо простого вина в экономическом классе здесь можно опрокинуть не один шкалик марочного коньяку, что отношение бортпроводницы напоминает заботливость медсестры, которой хорошо заплатили. Не радовала экзотическая пища Алжира, Санта- Мария-до-Сол, удивительный яркий мир дождя, сменяющегося солнцем, и солнца, уступающего место дождю, вечной зелени, сошедшей с картинок вре­мен детства. Он так и не открыл блокнот. Все думал: «Вшивые конструкторы. Неужели нельзя придумать, чтобы самолет, потерпев аварию, мог спокойно сесть в океане? Глупо. По вине техники или чьей-то безответственности лечь на дно на съедение акулам? Жутко представить. Умереть и не видеть больше ее. Ранее такой концентрации страха он в себе не наблюдал. А тут еще каприз по-аргентински: в связи с ремонтом главной полосы буэнос-айресского порта самолет посадили в Монтевидео, на землю Уругвая. Через час, измученных дальностью перелета, жарою, нервозностью, количеством выпитого спиртного, их (советских пассажиров) наконец пригласили в «Боинг-707». Долетели. Пере­вели дух. Радушие, внимание, дружелюбие и забота встречающих несколько развеяли усталость. Ивану Митрофановичу выделили резиденцию Санта-Фе в старом здании советского посольства, там же нашлось место и для Любомира, остальных членов делегации разместили в отеле в центре города.