— Идея мне кажется абсурдной.

Любомиру надо было что-то ответить.

— Идея полезная, она снимает вопросы. Бывает, легкоатлеты бегут к финишу спиною. Абсурд? Нелепость? Но ведь и это человеку интересно.

— Все. Убедил. Сдаюсь. Планы грандиозные.

— Работа адовая, но уже делается. Понаблюдай за собой. Всегда ли ты проживаешь день по воле чувств?

— Не всегда.

— Отрекись от мишуры, от ненужного. Найди объект вожделения и познавай дао любви. И ты будешь всегда прав.

Наконец сексуальный соловей допел свою песню до конца. Приятной внешности девушка с модной прической (выстриженными волосами над затылком и возле ушей) принесла какую-то бумагу шефу на подпись.

— Вольдемар, у меня к тебе исключительная просьба, — перешел к сути Любомир. — Я по доброте своей и чести журналиста пообещал одному про­сителю вмешаться в его тяжбу с ректором института.

— Какого института? — насторожился Вовик, с трудом включаясь в раз­говор.

— Экономики.

— А-а, смерд ты окаянный, опять за свое. Ты ведь уже приходил ко мне по этому делу. Зарапортовался, позабыл, что ли? — с легким укором ответил Лапша.

— Да, помню. Суть в другом. Я не окончательный подонок. Еще перед самим собою несу ответственность за данное слово. Новая квартира, мебель, проблемы с сыном. Закрутка.

— На хрена тебе заниматься самобичеванием? Подумаешь, дал слово, взял слово. Время диктует поведение. Он что, этот твой тугодум, не понимает, что партия катится к нулевому рейтингу?

— Он защищает свою честь.

— Ложными идеалами не защитить.

— Я с тобой согласен. Выслушай. Время идет, я ничего не сделал, кроме того, что кое-что проверил и собрал материал. Он действительно любопытен. Тут у меня вдобавок наклевывается двухнедельная поездка в составе деле­гации в Аргентину. Я физически не успеваю, да и охладеваю к теме, знаешь ведь, иногда перегораешь и не идет. Из-под твоей талантливой руки вышел бы хлесткий фельетон для «Вожыка». С редактором я переговорю, беру на себя, обещаю, дадут вне очереди. Выручай. Я в долгу не останусь, ты ведь знаешь.

— Пожалей ты меня, прошу. Я год ничего не писал. Кому нужны и кто читает эти фельетоны? Мани, мани, мани, как их делать — вот стимул жизни. А для чего ты живешь и для кого ты живешь — тьфу, никому нет дела, — ска­зал, не дослушав, Вовик.

Любомир прирос к стулу.

— Там есть проблески сексуальной темы?

— Нет. Гражданский пафос. Неблаговидная роль парткома, горкома, ЦК... невидимая власть партократии и администрации...

— При слове «партия» у меня почечная колика. Не могу насиловать свои желания и волю.

— Надо, друг, надо.

— Железный Феликс. Если меня нитратами не отравили, так ты добьешь своей просьбой. Да только я склонюсь над столом с ручкою — чревато инсуль­том. У меня любовь. Юная бестия полонила сердце, как Афродита Зевса.

— И Зевс отдыхал после любовных утех. Все, что тебе надо, сделаю.

— Ладно. Считай, что «смертельный приговор» подписал. Из Южной Америки привезешь видеокассет, хорошо бы один-два порнофильма. Не отка­жусь от магнитофона «Шарп».

— По рукам.

— И еще. Это для тебя пустяк. Мне в центр нужна тачка. Я откопал одного ветерана, поставили его в очередь при райисполкоме на получение «Жигулей». Надо подтолкнуть дело. Курирует распределение автомашин зампредсовмина.

— Знаю. Фамилия ветерана? Он инвалид?

— Надо будет, сделаем инвалидом. Карась Юлий Александрович.

— Исполком?

— Фрунзенский.

— Заметано. Еще до отъезда в Аргентину я побываю там. Сделай фелье­тон к моему возвращению.

— Убийца. Дай хоть запастись витаминами. Как у тебя хватает сил десять лет переставлять одни и те же слова из одного отчета в другой? Ты в своем роде гений. Не забудь, ради бога, за славою, путешествиями, деньгами, любовницами мою жизненно необходимую просьбу. Это важно, как ближне­восточная нефть Америке. Карась Ю. А.

— Я записал. Мне приятно, старик, что ты верен старой дружбе.

— Человеческие отношения не должны девальвироваться от девальвации любой власти. Разочаруешься в своей галиматье, приходи в мой Центр. Кстати, появились первые смельчаки из рабочих, которые, не боясь преследований, добровольно выходят из партии. Возьми интервью у нашего молодого активи­ста. Не убоялся облить мавзолей вождя на Красной площади чернилами.

— Милый мой, таких случаев в течение года пять, семь. Пока.

— Счастливого пути.

— Спасибо. Я тебе завтра привезу материал.

— Я буду во второй половине дня. Пробиваем на нашей базе независи­мую киностудию, речь идет о миллионах. Один чудик сочинил экстравагант­ный оригинальный сценарий с дивным названием «Дети лесбиянки». Касса обеспечена. Жду, — и Вовик протянул Любомиру свою потную ладонь.

Как ни старался Любомир «увильнуть» незамеченным, а все же стол­кнулся с «Капризной». Она наконец-то переболела им и не проявила особого восторга.

— Привет.

— Салют.

— Ты похорошела.

— Это искренне? — удивилась она.

— Искренне.

— Да. Мне все это говорят. Ты знаком с шефом?

— В некоторой степени.

— По-моему, клевый мужик. Башка варит. Мне его задумки по душе. Он так легко и убедительно умеет уговаривать. Я согласилась сняться в стиле «ню» для их настенного календаря. Фотограф, милая мордашка, ошизел от моей груди.

— Не сомневаюсь.

— Ты искренен?

— Абсолютно.

— Я тебя видела с женщиной в кафетерии. По глазам вижу, тебя она не волнует. Скажи правду.

— У тебя зоркий глаз.

— Обещай мне, что ты не расскажешь шефу о том, что периодически воз­никало между нами. Все мужчины — эгоисты.

— Обещаю.

— Искренне?

— Да что с тобой? Все «искренне», «искренне»...

— Не знаю. Какое-то жуткое состояние неверия. Ты считаешь, что у меня жизнь не удалась?

— Ну, ты уже комплексуешь. Чего ради в тридцать пять подводить итоги?

— Женщине трудно самой делать жизнь. Рано или поздно она должна попасть в зависимость. Я себя не терзаю сомнениями. Манит блаженство полнокровного существования.

— Похвально.

— Я подарю тебе свой календарь. Надеюсь, ты не приклеишь его в туа­лете?

— Не приклею.

— Искренне?

— Да.

— Ладно. Не буду дарить. А то еще твоя мымра скандал устроит. Пока. Я в метро.

— Пока.

Она впервые не подставила кокетливо щеку для поцелуя, а подала руку. Минут десять Любомир ждал Фомича, который по обыкновению отлучился «на миг». Думал о Вовике: «Неужели он опьянел от предоставленной свобо­ды мыслей и действий? Как все обернулось по-глупому. Еще два года назад считал его жертвой судьбы, неудачником. А теперь он таковым считает меня. Отец без колебаний назвал бы Вовика новоявленным певцом пороков; дьяво- лиада под венцом добродетели. Это отец, а я? Если бы пришлось озаглавить статью об идеях и центре Лапши, без желания угодить левым и правым, ате­истам и верующим, очевидно, назвал бы осторожно «Раскрепощение челове­ческого «я»». Ах, это многоликое человеческое «я»!

Тихо, незаметно подкатила к задумчивому Любомиру машина. Фомич с виноватым видом сидел молча, не оправдывался.

— Ладно. У меня сегодня хорошее настроение. Давай на минуту к поли­клинике, а затем в архив партии.

— К лечкомиссии?

— Нет. К Комаровскому рынку.

Ему хотелось увидеть ее, обмолвиться словечком и просто поцеловать на лестнице ее пунцовые губы.

V

Приблизительно в это же самое время занятому разработкой стратегии на ближайшее будущее Константину Петровичу Злобину позвонил его давний друг, товарищ по работе в Госплане при Совмине, секретарь партбюро Институ­та истории партии при ЦК КПБ и спокойно сообщил, что корреспондент «Прав­ды» Горич уже третий день изучает все, что связано с созданием партизанского отряда имени Суворова бригады Барановичского объединения. «Дотошно изу­чает твою и твоих боевых товарищей жизнь на оккупированной территории».

— Бояться мне нечего. Крамолы он там не откопает. А за предупреждение спасибо. Обязан. И вообще, Николай, негоже раз в полгода перезваниваться. Надо чаще встречаться. Свалит, не дай бог, хворь, так локти кусать будем, что с друзьями редко сто грамм коньяка на грудь брали. Стареем. Я виноват. Обе­щаю исправиться, — разглагольствовал ректор, а мыслями был уже далеко от бывшего коллеги, который, как оказалось, долго помнит добро. Его дочери с помощью Злобина «выбили» квартиру.