— Отец как-то мне толково сказал, — напомнил о себе подполковник, — долго, говорит, живет та власть, которая успевает замечать и решать жалобы и беды народа до того, как их сам народ вынесет на площадь. Горбачев, мне кажется, разгадал трагедию статичности и мертвечины.

— Кто же против лидера? Среди нас таких нет. Мы против шельмова­ния партии как таковой. — Ивану Митрофановичу развивать мысль дальше уже не хотелось, да и шашлык дошел. Давненько они не едали такой вкус­нятины. Мясо таяло во рту даже без помощи коньяка. Никто не угадал, из какого мяса этот редкий на вкус шашлык. Сверхдовольный председатель открыл тайну. Вчера в Березинском заповеднике его люди уложили двух кабанчиков, и уже дома жена вымочила свеженину по своему рецепту. Пред­седатель рад был стараться, чтобы угодить гостям, раздобыл бы и страуса. Отрабатывал. До того еще подарки и провиантом, и деньгами были вручены кому следует. Сына его зачислили в Институт экономики студентом первого курса сравнительно легко. По чужому аттестату медалиста. Единственный экзамен сдавал подставной человек. Уплетали шашлык молча. Было не до разговоров. Не переставали подхваливать председателя. Дорофеенко очень опьянел. От волнения, усталости, переживаний решил отличиться чем- нибудь глубокомысленным:

— Всякое живое существо за жизнь сражается до конца. А из всех живых существ рыба самая безобидная. Нет ни ног, ни крыльев, штоб от человека убегти. Жалко.

— Чего жалеть! — взялся поучать его ректор. — Пущай на Бога обижа­ются. Человек должен убивать, чтобы жить.

— А вегетарианцы? Монахи?

— Позеры.

Обильная еда и спиртное тянули в сон. Вполглаза посмотрели программу «Время» и улеглись. Две старые тахты отдали Ивану Митрофановичу и под­полковнику. На широкой деревянной кровати нашел приют своему внуши­тельному животу Злобин. Председатель уехал ночевать к себе домой, пообе­щав, что, как и просили гости, в пять утра поднимет их на рыбалку. Бедному Дорофеенко досталась раскладушка, которую он вынужден был поставить в просторных холодных сенях, где нашли пристанище сотни голодных кома­ров. Искусанный до пят, измученный бессонницей, он под самое утро убежал «нести муку за дело ректора» в еще хранящую остатки тепла баню. Напрас­но наивный председатель мягкой рукой влюбленного постучал ровно в пять минут шестого. Никто на его зов не откликнулся. Более того, зав. кафедрой, который спал на полатях за печкою и один из всех вышел по нужде во двор, недовольно предупредил:

— Не надо будить. Хрен с ней, с этой рыбой. К обеду подготовь по кило­граммов пять на брата, и весь сыр-бор.

— Подготовил уже. Угри каждому и сазаны.

— И молодец. Пивка часам к десяти привези.

Подавив мелкотравчатый гонор, председатель все исполнил в срок. Есть не хотелось. Похмелились пивком. Загрузили в багажники рыбу, мешки со спелыми яблоками. Константин Петрович Злобин, улучив момент, сумел выяснить у сотрудника спецслужб интересовавший его вопрос.

Редко, но бывают дни, когда человеку все удается. Любомир знал, что Олеся вот уже несколько дней работает на новом месте — участковым врачом в детской поликлинике. Новое семиэтажное здание, в котором разместили поликлинику, приятно удивило его. Вместительные лифты, богатство зелени в просторном холле, модернизированная система информации, пристойная мебель, приветливые регистраторши. Он нес к ее кабинету № 22 скромный букет бледно-желтых роз, которые купил в государственном цветочном мага­зине недалеко от поликлиники. В уютном небольшом кабинете за столом сидела широколицая, с неброскими чертами медсестра, которая на его вопрос об Олесе мягко ответила, что доктор Якунина до двенадцати на вызовах, а с двух будет в поликлинике. Ответом он был слегка раздосадован: уж больно хотелось видеть ее.

— Передайте, пожалуйста, доктору эти цветы.

— От кого? — без улыбки спросила медсестра.

— От... скажите: от капитана подводной лодки.

До двух оставалось сорок пять минут; он решил подождать ее на улице. Правду говорят: разлуку лечит поцелуй. Он, спрятавшись за ствол красавицы ивы, окликнул ее. Под длинными ветвями, которых еще не коснулась рука осени, заключил ее послушное тело в объятия. Они без слов выбрали эту вер­ную форму проявления чувства — поцелуй. Она сделала шаг назад, к дереву, оперлась на ствол и замерла.

— Не надо. Я боюсь... Это ведь моя поликлиника... Родители детей...

— Знаю. Спасибо, что вы есть, что вы рядом.

— Я чувствовала, что встречу вас. Зачем вы добиваетесь меня? Мы ведь не подростки... все отлично понимаем.

— Я не добиваюсь. Мне кажется, я не могу без вас.

— Не скрою, ваши ухаживания мне приятны. Я отвыкла. Но... у нас ведь у обоих обязательства перед семьями... Я не смогу. После наших встреч суще­ствую в каком-то непонятном доселе напряженном спокойствии, в ожидании. Я смирилась уже с надоедливой обыденностью: семья, работа, сестра, отпуск, опять работа, иногда цирк, театр, ботанический сад, затем опять магазин, прачечная, семья, кухня, работа. Казалось, все уже в прошлом. Мы люди взрослые. Думала, что до старости не выйду из этого однообразного круга. Не преследуйте меня, я боюсь привыкнуть к вам, к вашему вниманию, доброте. Я отвыкла жить чувствами, порывом, страстью. У нас мало, почти нет пер­спективы. Я не хочу сводить все к блуду.

— Не говорите ничего — это не поддается анализу. Прошлое мертво. Буду­щее не прожито. Говорить о нем бессмысленно. Реальность, вот она: ваша рука, лицо, улыбка, слова, губы... — он слегка коснулся своими ее губ, — прав один Шопенгауэр: «Надо сознательно наслаждаться каждой сносной минутой, свобод­ной от неприятностей и боли». Я без насилия над волей, без подсказки разума, без принуждения бежал, спешил к вам, просто ради этого одного поцелуя.

— Вы идеализируете меня. Вы ошибаетесь.

— Нет. Не думаю ни о победах, ни о поражениях. Мне безумно приятно быть рядом с вами.

Договорились, что он подождет ее и проводит домой. Сперва направи­лись к кафе «Бульбяная». Олеся обещала еще раз навестить больную девочку. Она, как опытный детский врач, за диагнозом ОРВИ подозревала у худенькой малышки еще и ацетономическую рвоту. И не ошиблась. За день ослабленный ребенок не притронулся к еде, не выпил и полстакана дефицитной воды «Бор­жоми», которую хлопотливая мама с трудом одолжила у знакомой продавщи­цы ЦУМа. Девочка не дышала, а прямо пыхтела ацетоном. Вялость, аморф­ность переходили в бессилие. Мать не выполнила просьбы врача, заставила ребенка выпить антибиотик, который, не исключено, усугубил ацетономию. Якунина сама вызвала «скорую помощь». Мать разволновалась, заплакала.

— Не волнуйтесь так. В нашем отделении (по привычке она еще говорила наше), особенно после праздников, до десяти детей с таким диагнозом. Три, пять капельниц...

— Боже мой. Куда же ей колоть? И вен-то не отыскать на ручках.

Якунина не ушла, пока «скорая помощь» не увезла девочку в клинику.

— Извините, сударь, я задержалась.

— Ну, что вы, сударыня, мне ждать вас — наслаждение. Я хочу вас поцеловать.

— И я. Мы сумасшедшие. Боюсь, что небо не дает согласия.

— Вы верите в Бога?

— Нет. Никто — ни семья, ни школа, ни институт — не привили мне веру. Вам неинтересно?

— Отчего же? Я ведь тоже оболванен атеизмом. Два сапога пара. Я оста­новлю такси?

— Зачем?

— Хочу вас увезти. Показать свою новую квартиру. Правда, там, кроме тахты, которую я вчера купил, да чайника, ничего нет.

— Не сегодня. Не надо, не уговаривайте. Вам скучно?

— Ради бога... О чем вы!

— Меня ведь дома ждут... Давайте погуляем по набережной у Генштаба. Это одно из моих любимых мест.

— И мое тоже.

Они шли рядом, касаясь друг друга плечами. Ветер играл ее зелено-чер­ным крепдешиновым платком. Странное состояние переживали они оба. Мир, который дышал, двигался, был рядом, но как бы и отсутствовал напрочь. Их глаза ничего не замечали, они искали руки друг друга. Попадись им навстречу ее Август или его Камелия, они миновали бы их, не заметив. Он ей сказал, что вскоре собирается в Аргентину.