В личной «Волге» Злобина (он сам сидел за рулем) ехали Иван Митро­фанович и заместитель начальника областного управления КГБ по области подполковник Валерий Валерьянович — высокий, с располагающей улыбкой и хитроватыми настороженными глазами человек лет сорока, бывший коллега Ивана Митрофановича по работе в обкоме. В «Жигулях» кроме Дорофеенко сидел зав. кафедрой института, к брату которого, председателю колхоза, и отправилась на отдых высокая делегация. Председатель колхоза более осталь­ных был заинтересован в создании комфортного отдыха высшего класса, конечно, по его представлениям. Водка, рыбалка, шашлык, коньяк, охота, водка, баня, пиво, раки, коньяк, уха, водка. Обжираловка за счет богатого местного дяди. Председатель колхоза, обтрепанный, похожий на разбойника, взяв в подручные бессловесного трудягу Дорофеенко, лихо управлялся по части закусок и фирменных блюд: ушицы да шашлыка по-лепельски. Никто и понятия не имел о таких кулинарных изысках. Хутор (скорее всего, родовое имение председателя) был на самом краю бедной деревеньки, состоявшей из одной улицы, которую украшали подступавшие с двух сторон полянки пшеницы. Горбились ветхие избы, утопая в садах. Только в некоторых хатах доживали свой век одинокие, полуслепые, согбенные старушки, от осталь­ных домов веяло неприятным безмолвием. Впрочем, гостей это не занимало, они рады были, что председатель привез их в умирающий уголок колхоз­но-совхозной действительности, подальше от завистливых и недоверчивых глаз. Забавы ради высокие чины, кто из надувной лодки, кто из деревянной шлюпки, кто с берега, удили рыбешку. Услужливый и проворный Дорофеенко вытопил баньку, наносил дров для костра, пока распорядитель «бала» готовил провиант для ухи. Не больно он рассчитывал на удачливость рыбаков. Отмен­ные сазаны, внушительных размеров окуни, пугающие своим змеиным видом угри выловлены сетью еще ночью. Все было готово. Даже мясо нанизано на шампуры. Дорофеенко и председатель маячили на берегу, как дружинники на улице, выказывая своим видом готовность и нетерпение. Наконец рыболовы, каждый со своей скромной удачей, подошли к костру, высыпали в таз рыбеш­ку. Председатель поставил рядом и свой таз, снял мешковину: «А вот это мой улов». — «У-у-у!» — затянули в один голос удивленные гости. Счастливая улыбка не покидала председателя, как космонавта, даже тогда, когда он голы­шом, показывая пример остальным, бегал из бани в озеро. Дорофеенко попал в такую экстремальную ситуацию впервые. Во-первых, его хилому здоровью парилка была противопоказана, во-вторых, из сахарской жары бежать сломя голову в холодное озеро было чревато если не воспалением легких, то свире­пой простудой. Но что делать? Уже дважды бегали в воду все, даже с опаской и осторожностью сам Иван Митрофанович. Тела их, налившись малиновым румянцем, напоминали разгоряченный металл. И он, превозмогая страх, побежал, как мышка, следом. Зажмурив глаза, закрыл уши руками и прыгнул с кладки под кувшинки. В компаниях часто бывает, что слабого здоровьем, неуклюжего выбирают объектом критики. Выбрали таким клоуном его. Сми­рившись, он терпел. Шутили без злорадства, а когда он случайно проколол гвоздем ногу, и вовсе сочувствовали. Объедались ухой, растягивая удоволь­ствие, пили спиртное небольшими стаканчиками. «Хорошо рассуждать, дис­кутировать в среде понимающих и внимающих тебе», — со сладострастием думал Иван Митрофанович. Говорили секретарь, Злобин и Валерий Валерья­нович. Остальная троица жадно внимала. Дорофеенко, зав. кафедрой, пред­седатель — те вообще сидели как заколдованные: они впервые общались так близко с подполковником КГБ.

Похвалили озеро, повосхищались прелестью заката, белизной лилий, выразили удовлетворение чистотой воздуха, но вскоре перешли к более вол­нующему и интересному. Они относились к тому типу людей, которые не умели, а может, не хотели, расслабиться. Продолжали жить проблемами рабо­ты, в последние годы уступавшей место исключительно политике и всему, что связано с ней. Постепенно разговор завертелся вокруг необыкновенного события, которое произошло у памятника Янке Купале. Несанкциониро­ванный митинг провели активисты БНР и некоторых других неформальных объединений и групп, которые не боялись властей, заявляя о своем рождении критикой идеологии, партии, коммунизма. Ненависть в их чувствах еще не поселилась, но пренебрежение и высокомерие уже дали всходы.

— Что могу сказать? Народ наш всегда до слухов охоч. Помните, у Высоц­кого? Это была чисто гражданская акция. Нечто похожее на общественную панихиду. Всех, правда, собрали в одну кучу: и будущих жертв Чернобыля, и поэта, и убиенных в сталинских лагерях. Противоправных, противозаконных действий не было. Просто нас шокирует новизна. Мы отвыкли от стихийных, неорганизованных митингов и шествий.

— Согласен. Но ведь слышались провокационные призывы: «К ответу партийное руководство республики!» Требование полной правды и защиты населения пострадавших от аварии районов, — важничал Иван Митрофано­вич.

— Моя дочь была на этом митинге. Злость. Ненависть. Будущие под­стрекатели и провокаторы беспорядка. Напрасно вы, Валерий Валерьянович, уж больно спокойно реагируете. Дай им волю, они начнут вскорости и вашу организацию щипать, да еще как, — поддержал друга Злобин.

— Мы контролируем обстановку. Наша система не подвластна времен­ным веяниям и коррозии дестабилизации. Общество должно учиться плюра­лизму, так думаю.

— Да нет. Оплевывание идеалов отцов и дедов. Кощунство над самым святым... Это надо пресекать. Если каждый начнет в своих бедах искать виновных... Хаос и братоубийственная война, — решил выглядеть радетелем советской власти Злобин.

— Мы отходим от идеологии. Призывов к свержению государственно­го строя не было. Если сам генеральный секретарь да остальные высокие мужи не прочь поупражняться в критике. Персонально обидели, незаслу­женно — подавайте в суд. Каждая партия на Западе борется за свою честь и достоинство.

— Не хватало мне с сопляками-недоучками судиться. Два еврейчика заво­дят толпу, и это называется плюрализм, — рассердился и надулся то ли от водочки, то ли от чванства Иван Митрофанович.

— Там были не только евреи. Выступали и белорусы.

— Они требуют от меня покаяния. За то, что я с родителями после войны жрал лебеду и получал на трудодень шиш. За то, что я сад, выращенный отцом, порубил, чтобы с матери налоги не брали. За то, что я и сейчас ровно в девять в кабинете и редко когда ровно в девятнадцать дома. Разве что в футбольные дни.

— Очевидно, Иван Митрофанович, они считают, что неважно, какой дорогой ты шел, важен общий результат. И я не верю, что они — неврасте­ники, полупижоны — смогут составить когда-нибудь конкуренцию партии своими неформальными организациями.

— Да глупости. Партия семьдесят лет создавала свои структуры, под­держивала организованность. Это самая передовая и мобильная сила обще­ства, — с напускным спокойствием провидца говорил Горностай.

— Я приказом предупредил, чтобы ни один студент моего вуза не уча­ствовал в этих несанкционированных сборищах. Ждать чего-нибудь путного от этих петухов — самообман. Национализм разрастается бурьяном в универ­ситете и театральном институте, — резюмировал Злобин.

— А вот любопытно мнение глубинки, так сказать, людей от сохи, без комплексов, — Иван Митрофанович повернулся к председателю колхоза, — скомпрометировала ли себя партия коммунистов в такой степени, в какой это раздувается?

Председатель откашлялся, вытер тыльной стороной ладони рот:

— Без партии нельзя. А воду кто мутит? Отдали газеты да телевидение евреям — они и распоясались.

— Вот, КГБ, куда вы должны обратить взоры, слушать, что делает про­стой хлебороб, — с живостью поддержал председателя Иван Митрофано­вич, — к сожалению, народ наш темный в политическом отношении. Суще­ствует государство — будут партии и будет власть. На нашей памяти сколько уже политических убийств? А сколько еще будет! Допустим, заняли наши кабинеты демократы, социал-демократы, христиане, масоны... и что же, разве у них не будет своих латышских стрелков? Не будет машин, охраны, привиле­гий? Будут! — Иван Митрофанович застыл с выразительной миной.