— Мы спокойны, — вставил слово и Гуркин, — спросит, передайте, что заглядывали из профкома. Хотели предложить путевку в санаторий.

— Ага! Горящая путевка. Сегодня надо уезжать. Будем искать другую кандидатуру. Всего вам доброго, — спешил откланяться Дорофеенко.

Только в машине секретаря, оставленной во дворе соседнего дома, и обмолвились.

— Согласись, что это была авантюра чистой воды?

— Рискованное дело-о, — затянул Дорофеенко, — да разве можно пере­убедить или ослушаться шефа. Врагом станешь на всю жизнь.

— И не говори. Знобит всего, как в горячке. Мне вообще нервничать противопоказано. Я ценю гордость, честолюбие, сам с норовом, но до такой степени разойтись... это уже из области мести. Мотор, видно, у Барыкина крепкий. Столько лет травят, а он держится. Меня б давно похоронили.

— И меня.

— Тебя, как знатного партийца, на престижном Московском кладбище, а меня заперли бы в Чижовку.

— Злобин из породы тех, кто не прощает. Я его за пятнадцать лет изучил. После пенсии — ни одного дня не задержусь, — откровенничал Дорофеенко.

Общее унижение их сближало, они сочувствовали друг другу только в этот миг, потому как в обыденной жизни каждый из них завидовал другому.

Презрительно сощурясь, Злобин выслушал доклад о «содеянном» Дорофе- енко, жалкий вид которого напоминал котенка, которого вытащили из помойно­го ведра. Надо отдать должное, Дорофеенко не изворачивался, говорил правду. Константин Петрович решил действовать сам, как говорят, на опережение. Созвонился с Иваном Митрофановичем. Сразу отметил для себя, что у того приподнятое настроение: ему предстояла поездка в Латинскую Америку, и не лишь бы какая, а на самом высоком уровне, и не в качестве рядового члена, а руководителем специальной партийно-депутатской группы.

— Ваня, огради ты меня, ради всего, от этого неразборчивого и назойли­вого корреспондента «Правды» Любомира Горича.

— А чем он тебе не угодил? По-моему, толковый, принципиальный жур­налист, — не понял сразу Горностай.

— Этот мой недобитый псих Барыкин нашел в нем заступника и поборни­ка. Вскорости начнется кампания по выдвижению делегатов на Всесоюзную партийную конференцию, зачем нам эти лишние хлопоты и переживания. Еще раз возвращаться к этой пакости уже сил нет.

— Я ему, как ты понимаешь, рот закрыть не смогу. Грифа «для служеб­ного пользования» на бумагах твоего парткома нет. Начну уговаривать, запо­дозрит неладное. Давай встретимся, я спешу к Первому, обмозгуем и примем компромиссное решение.

— Переключи его на более важное для времени и партии дело. Дай пору­чение.

В идеале хорошо бы отправить в длительную командировку... к белору- сам-эмигрантам в Канаду, например.

— Ты что? К этим националистам, недобитым полицаям? Пока я отвечаю за идеологию, я не допущу контактов с этими ублюдками. Они мою мать рас­стреляли.

Ректор понял, что сыпнул соль на давнишнюю рану, и ретировался.

— Ты прав. А как у него жилищные условия? Можно ведь побеждать и от обратного. Ершистых и дюже гордых берут ласкою.

— Я поручу это проверить своему помощнику. Теперь всяк нуждается в улучшении, это хорошая идея.

— Хлопоты по переезду заберут у него полгода.

— Логично. Я еще подумал: а может, давай восстановим этого разгневан­ного сталиниста в партии и снимем напряжение?

— Ты уверен? Он же житья не даст. На всех партсобраниях только и будет дел, что утихомиривать его.

— А кто тебя просит оставлять его на партучете при институте? Гони в парторганизацию по месту жительства, к одуванчикам-маразматикам в ЖЭС.

— Подумаю над твоим предложением.

— Бывай здоров. Звони домой. Я буду не раньше восьми.

— Счастливо.

Злобин подошел к окну, достал сигарету «Мальборо», закурил. Словно из невесомости, появились перед окном на подъемнике двое небритых рабочих в грязных спецовках. Они тащили наверх, к тринадцатому этажу, огромное красное полотнище. Рабочие не обращали на ректора ни малейшего внима­ния. Вот подъемник со скрипом пополз вверх. Вот вниз на подоконник упала скомканная пачка «Примы», удержалась на панели, осталась лежать.

Злобин перевел усталый взгляд на улицу. Дымили выхлопными газами огромные «Икарусы», жались к тротуару, выстраиваясь в ряд, троллейбусы, плавился от жары асфальт. Гарь, копоть, смрад. «Надо будет с нового учеб­ного года перенести кабинет в другое крыло. С окнами во двор. И, может быть, этажом ниже. На второй. Да, именно на второй. И что это за фобия такая? Боязнь высоты. Перед чем или перед кем страх? Глупо думать, что кто-то придет и выкинет его из окна. Очень глупо. Но ведь вот чувствует едва уловимый страх, чувствует. Переход к старости? Первые сигналы для под­готовки к встрече со смертью? Черт его знает, что и думать. Уехать, что ли? В Москву. Ведь когда-то было предложение в Госплан. Дурак, не согласился. Шестьдесят два. Расцвет для общественного деятеля и политика. Попаду на партконференцию, присмотрюсь, а там видно будет. Все же кабинет перенесу окнами во двор».

Темно-красное удостоверение, которое беспрепятственно открывало Горичу дороги в самые закрытые учреждения, здесь, в психоневрологическом диспансере, не произвело решительно никакого впечатления.

— Нужен официальный запрос на имя главврача. По удостоверениям мы ничего никому не показываем. Если этот Барыкин ваш родственник, запиши­тесь на прием к врачу, и мы передадим карточку. Если бы я и могла дать вам ее — вряд ли дала бы. У нас под номерами. Вон идет главный врач, обращай­тесь к нему, я ничего не знаю.

Он слышал не раз в радиоголосах, читал в самиздате и тамиздате о чудо­вищных больницах, психушках и представлял себе диспансер чуть ли не лагерем, а врача обязательно с кобурой на поясе.

«Дураков от природы», безобидных и даже потешных, он видел в детстве в своем городке и в соседних деревнях. Обитателей палат с зарешеченны­ми окнами он представлял агрессивными. Неприятно было заходить в это четырехэтажное здание, утопающее в зелени. Главврач, внимательный, веж­ливо-тактичный очкарик, оказался одних с ним лет. Любомир представился, показал удостоверение и изложил просьбу интонацией человека, который не привык отступать. Идет дознание, журналистское расследование, он мог бы отпечатать официальный запрос на фирменном бланке, да к чему этот фор­мализм, на человека навесили ярлык психа. Нужно (он не сказал «можно»?) выяснить истинную правду. Без тени подозрения и предвзятости главврач пригласил к себе «непробиваемую регистратуру» и попросил принести, если таковая имеется, карточку истории болезни Барыкина Н. И. Чтобы гость пока не скучал, главврач сдержанно обрисовал картину в целом.

— Курите?

— Нет. Благодарю.

— Завидую. А я по три пачки в день. Руковожу диспансером сравнитель­но недавно. Вы, замечаю, несколько подозрительно разглядываете меня? Нас, психиатров, показывают в карикатурном виде, особенно в комедиях. Замал­чиванием проблем психиатрии мы дезинформировали общество, на наших больных иначе как на прокаженных уже и не смотрят. Между тем во всем мире возрастает число больных. Ведь стресс, ступор, душевное угнетение, депрессия, нервное перенапряжение, даже радиоактивная фобия — все это наши проблемы. Явления временные и преходящие. Неизлечима пока только шизофрения. Может, оттого, что изменения в мозгу начинаются на молеку­лярном уровне. Заболел человек туберкулезом — естественно, его ставят на учет, все зависит от тяжести болезни, в диспансер на год, три, пять. Перенес человек инфаркт — на учет в кардиологическую поликлинику. Положена группа на год, два... Все определяет ВТЭК. Аналогично и у нас. Стоит вам раз обратиться к психиатру, и мы уже долго не будем списывать карточку с вашей историей болезни, если таковая обнаружится, в архив.

— Значит, состоять на учете и быть больным, пройдя стационарное лече­ние, не одно и то же?

— Конечно. Все зависит от диагноза. Вспомним недалекое прошлое. Возьмем историю болезни Сталина, Гитлера. Психически они здоровые или ненормальные? Все зависит от того, кто ставит диагноз и кому. Наука сейчас может доказать, что неполноценными психически были и Нерон, и Калигула, и Сталин. А возьмем Наполеона? В Германии мне доводилось слышать вер­сию, что император в конце жизни все больше и больше становился похожим на женщину. И сейчас мы только в начале пути. Поди распознай, а главное, предупреди скрытый период. Можно бездоказательно облить грязью, опоро­чить неугодного определенным силам товарища. Допустим, вы направляете в многотиражную газету вопрос: правда ли, что такой-то товарищ, известный телекомментатор, журналист, политический деятель, не служил в армии в связи с психическим нездоровьем?