И дела пошли. За 10 лет, с 1926 г., в СССР было поставлено немецкими деловыми кругами промышленного оборудования и машин на сумму 4 миллиарда марок. СССР оплачивал поставки сырьем, сельскохозяйственными продуктами и золотом. Из Германии в СССР покатили «спецы» — инженеры, техники, конструкторы… В то же время ряд командиров РККА проходил подготовку на курсах генерального штаба рейхсвера, красные командиры выезжали на маневры германских вооруженных сил.
Советское руководство с приходом к власти в Германии Гитлера делало активные попытки сохранить как минимум уровень экономических связей, а как максимум — достичь политического компромисса и с новым правительством Германии. Суриц, получив указания от наркома Литвинова, приступил, по его словам, «к активизации контакта с немцами». Однако после беседы с министром иностранных дел Германии К. Нейратом, рядом сотрудников МИДа и нацистского аппарата в письме Литвинову от 28 ноября 1935 г. он написал:
«Все мои общения с немцами лишь укрепили уже раньше сложившееся у меня убеждение, что взятый Гитлером курс против нас остается неизменным и что ожидать каких-либо серьезных изменений в ближайшем будущем не приходится…
Единственным средством воздействия в пользу смягчения курса, — писал полпред, ссылаясь на мнение своих собеседников, — является заинтересованность Германии в установлении нормальных экономических отношений с СССР, вернее, в получении советского сырья»{6}.
Вскоре, в начале декабря 1935 г., на стол Сталина легла записка М.М. Литвинова, которая, казалось, похоронила всякие попытки добиться улучшения советско-германских отношений в ближайшем будущем. Надо было искать новые подходы.
Литвинов в записке Сталину 3 декабря 1935 г. писал: «…У Гитлера имеется три пункта помешательства: вражда к СССР, еврейский вопрос и аншлюс. Вражда к СССР вытекает не только из его идеологической установки к коммунизму, но составляет основу его тактической линии в области внешней политики. Гитлер и его ближайшее окружение крепко утвердились в убеждении, что только на путях выдержанного до конца антисоветского курса Третий рейх сможет осуществить свои задачи и обрасти союзниками и друзьями. Не особенно обнадеживающий характер носила по существу и моя беседа с Нейратом. Он ясно дал мне понять, что на ближайший период наши отношения нужно замкнуть в рамки узкоэкономического порядка. Он явно подчеркнул безнадежность всяких попыток добиться улучшения наших отношений в ближайшем будущем. Нейрат далее сказал, что и культурный контакт между нашими странами при теперешних настроениях вряд ли осуществим. Такие же впечатления, по сообщению тов. Сурица, вынес и германский посол в Москве Шуленбург, находящийся сейчас в Берлине».
Далее в письме следует такой важный текст:
«Тов. Суриц предлагает, однако, продолжать нашу экономическую работу в Германии. Я с ним вполне согласен. Разрыв экономических отношений мог бы повести даже к разрыву дипломатических отношений. Однако, ввиду совершенной безнадежности улучшения политических отношений, я считал бы неправильным передачу в Германию всех или львиной доли наших заграничных заказов на ближайшие годы и считаю нужным ограничить объем заказов в Германии 100–200 млн. марок». Во втором пункте Литвинов предложил в ответ на антисоветскую кампанию в Германии «дать нашей прессе директиву об открытии систематической контрпропаганды против германского фашизма и фашистов. Только этим путем мы можем заставить Германию прекратить или ослабить антисоветские выступления»{7}.
Не способствовало улучшению советско-германских отношений и «дело генералов» № 967581.{8}
16 марта 1937 года советский полномочный представитель в Париже В.П. Потемкин послал телеграмму с изложением своей беседы с французским министром обороны Э. Даладье в три адреса: Сталину, Молотову и Литвинову. В ней говорилось: «Из якобы серьезного французского источника он недавно узнал о расчетах германских кругов подготовить в СССР государственный переворот при содействии враждебных нынешнему советскому строю элементов из командного состава Красной Армии. Даладье добавил, что те же сведения получены военным министерством из русских эмигрантских кругов… Он считал «долгом дружбы» передать нам свою информацию, которая может быть для нас небесполезна».
Начальник Главного разведывательного управления РККА комкор С. Урицкий 9 апреля докладывал Сталину и Ворошилову о том, что «в Берлине муссируют слухи о существующей оппозиции руководству СССР среди генералитета…»
Сталин, как политик, не мог, конечно, не помнить, что Троцкий со страниц написанной им в Норвегии в 1936 г. книги «Преданная революция» обратился к своим сторонникам, живущим в СССР, с призывом совершить государственный переворот.
Арестованные еще летом 1936 г. комкоры Примаков, Путна, которым было предъявлено обвинение в принадлежности к боевой группе троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации, признались в этом. Хотя на пятый день после ареста, 25 августа 1936 г., Путна заявил, что участником этой организации не является и о ее деятельности ему ничего не известно. Это зафиксировано в протоколе допроса, но вместо подписи Путны следует странная приписка, сделанная им собственноручно: «Ответы в настоящем протоколе записаны с моих слов верно, но я прошу освободить меня от необходимости подписывать этот протокол, т. к. зафиксированное в нем отрицание моего участия в деятельности зиновьевско-троцкистской организации не соответствует действительности».
На следующем допросе, состоявшемся 31 августа (и на очной ставке с Радеком 23 сентября), Путна признает, что состоит в организации еще с 1926 г., что, будучи военным атташе в Германии и Англии, получал от Троцкого задание организовать террористические акты против Сталина и Ворошилова{9}.
Он лично вручил Тухачевскому два года назад письмо от Троцкого с прямым предложением принять участие в заговоре. Тухачевский, ознакомившись с этим посланием, поручил Путне передать, что Троцкий может на него рассчитывать.
В тот же день, 31 августа, В.К. Путна дал показания о существовании «всесоюзного», «параллельного» и «московского центров троцкистско-зиновьевского блока» и о своем, совместно с В.М. Примаковым, участии в военной организации троцкистов.
Примаков на допросе 10–11 сентября 1936 года признал лишь, что со своими старыми друзьями вел разговоры, «носящие характер троцкистской клеветни на Ворошилова, но никаких террористических разговоров не было. Были разговоры о том, что ЦК сам увидит непригодность Ворошилова…».
В письме секретарю ЦК Сталину он писал: «Я не троцкист и не знал о существовании организации… Я виновен в том, что … вплоть до 1932 г. враждебно высказывался о тт. Буденном, Ворошилове… Мое враждебное отношение к ним сложилось на почве нездорового соревнования между Конармией и Червонным казачеством».
Наконец, 8 мая 1937 года он пишет уже Ежову: «В течение 9 месяцев я запирался перед следствием по делу о троцкистской контрреволюционной организации и в этом запирательстве дошел до такой наглости, что даже на Политбюро, перед товарищем Сталиным, продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину.
Товарищ Сталин правильно сказал, что «Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Действительно, с моей стороны это была трусость и ложный стыд за обман. Настоящим заявляю, что, вернувшись из Японии в 1930 году, я … начал троцкистскую работу, о которой дам следствию полные показания»{10}.
В том же месяце, на допросе 21 мая 1937 г., отвечая на вопрос, кто возглавил заговор, Примаков сказал: «Якир и Тухачевский… Осенью 1934 года я лично наблюдал прямую прочную связь Тухачевского с участниками заговора Фельдманом, Ефимовым, Корком, Геккером, Гарькавым, Аппогой, Родзянко, Казанским, Ольшанским, Туровским. Эта группа и есть основной актив заговора»{11}.
