8. Таким образом, дело шло медленно, и другой надежды на избавление от зла не оставалось, кроме надежды — избавиться от варвара. Это скоро и последовало; ибо Лахана не избег непостоянства судьбы, которой все приписывал. Вскоре разнеслась весть, что он побежден тохарцами. Услышав об этом, терновиты, давно уже волновавшиеся против Марии, нашли теперь благовременным выдать ее вместе с сыном военачальникам царя, а Асана признать своим деспотом; потому что ему издавна принадлежало право господства над болгарским народом. И так Мария, беременная плодом от варвара, была приведена вместе с Михаилом к царю в Адрианополь, куда прибыл он вторично, и отдана под приличный караул; а Асан с Ириною (только не вместе, — Ирина после Асана, — уже по возвращении царя в город) беспрепятственно вступили в Тернов и были приветствованы, как цари. Между терновитянами особенно замечателен был Тертерий, которого болгары очень уважали и величали. Царь захотел соединить его узами родства с Асаном и почтить достоинствами; потому что он сильно посягал на царскую власть, и между военачальниками домогался высшего значения. Но этому желанию царя препятствовала жена Тертерия. Если почтить его, имеющего такую жену, то он роду Асана не принесет никакой пользы; потому что жена начнет тем более раздражать и поджигать его замыслы. И так царь обещал сделать Тертерия деспотом с тем условием, если он разведется со своею женою и вступит в брак с родною сестрою Асана. Это состоялось, и жена его, отведенная в Никею с сыном Свентиславом, отдана под стражу; а сестра Асана соединилась с Тертерием, и оба они почтены достоинством деспотства.

9. Содействие Тертерия было, по-видимому, весьма полезно для Асана, и потому Асан несколько времени разделял с ним власть. Но скоро все это расстроилось; народ болгарский всегда готов к вероломству: так что скорее можно поверить дуновению ветра, чем благорасположенности болгар. Ясно было, что болгары давно уже задумали измену; а возбуждал умы их Тертерий, тайно домогавшийся царской власти. Он и явно был подозреваем; но только прикрывался родством с Асаном, — как, то есть, сделаться ему изменником, когда он родственник Асана? Между тем Асан ожидал возмущения и, опасаясь, как бы оно не предупредило его и не поставило в состояние безвыходно бедственное, задумал под благовидным предлогом бежать и захватить с собою государственное богатство. Это и в самом деле удалось ему. Сокровища Болгарского государства, особенно драгоценные, состояли из вещей, давно уже взятых у римлян, когда они, воюя под предводительством царя Исаакия, были побеждены болгарами. С тех пор эти вещи лежали в царской сокровищнице больше для хвастовства, чем для употребления. Взяв их и другое кое-что удобоносимое, они скрыли это под одеждою и, вышедши ночью из города, как будто для освежения себя прогулкою на чистом воздухе, переоделись и со всевозможною скоростью пустились в Константинополь. Въезжая в Месемврию, обнаружили они царскую пышность и великолепие, чтобы не заметили в них беглецов; а потом поплыли морем на корабле и прибыли в город. Когда пристали они к обители архистратига в Анапле, — царь несколько дней не принимал их и сильно гневался за это бегство, приписывая такой поступок их трусости и малодушию, чрез которое они в короткое время потеряли плоды многих трудов и походов. Но так как сделанного возвратить было нельзя, то он, наконец, дозволил им вступить в город и представиться ему. Между тем Тертерий, по желанию болгаров, занял оставленный царский престол; а потом вскоре пронесся слух, что он начал царствовать самым делом и торжественно коронован, как владетель Болгарии. Доселе было так, а о дальнейшем скажем после.

10. Прошло уже четыре года прекрасного патриаршествования Иоаннова, как вдруг в месяц линеон, седьмого индиктиона, некоторые клирики взвели на Иоанна страшные обвинения. Они были, конечно, ложны и совершенно пусты, однако ж, такие, какие принимать царь не затруднялся; потому что особенным его старанием было ослабить ревность патриарха, силою которой он недавно сделал то, о чем было говорено выше. Это и очень многое другое возбуждало гнев царя, и он не знал, как усмирить столь пылкого и стремительного человека — тем более что патриарх имел в виду не себя (об этом нечего бы и беспокоиться), а пользу других. Тогда как он придумывал, каким образом укротить этого льва, взнесенные на него обвинения, сколь ни мало они представлялись правдоподобными и достойными внимания, на взгляд его были полезны. Обвинять в наклонности к блудодеянию скорее можно бы Пелея [120], чем Иоанна; а взводить обвинение в разграблении церковного имущества скорее можно бы на честнейшего из людей, Аристида, чем на этого патриарха. Поводом же к клевете на него был слух, будто он, проклинал царя. Отправляясь к царю ходатайствовать за кого-нибудь, кто нуждался в его милости, патриарх, на основании опыта, часто подавал просителю надежду на успех: но сколько он ни ходатайствовал, успеха никогда не было. Из этих трех лиц, то есть, покровительствуемого, патриарха и царя, один все неотступнее просил, другой все упорнее докучал, а царь все увертывался со дня на день и откладывал. Тот, за кого патриарх ходатайствовал, просил еще похлопотать за него; а последний, наученный опытом, не решался, ибо знал, что прогневает царя, если опять заговорит и, оправдываясь пред просителем, что не по нерадению не продолжает представлять царю о его невинности, призывал Бога в свидетели своего усердия и говорил: «Видит Бог, как я старался об этом». Слыша такие слова, клеветник составил ложный донос, будто патриарх призывал Бога для отмщения несправедливо поступающему царю. Как бы такими-то сильными рычагами думали они поколебать твердыню души его. Возбуждал же их к тому Исаак Ефесский, духовный отец царя, который не имел никакой причины ненавидеть патриарха, а только хотел сделать приятное державному. Это побуждало его; а может быть представлялось и другое побуждение — стеснить патриаршую власть на восток, чтобы, то есть, патриарх не заведовал никакими другими местами, кроме тех, которые находятся в Константинополе, места же, лежащие вне его области, зависели бы от епископов тех областей, где они находятся. Вот о чем старался он и чего можно было достигнуть не иначе, как поселив вражду между царем и иерархом. Так и сделалось, когда позволено было являться к нему обвинителям, и когда обвинители по возможности были им подстрекаемы.

11. По крайней мере, к этому времени относится царская новелла, которая, между многими другими постановлениями и определениями, заключала в себе и то, чтобы всякого рода места, подчиненные дотоле патриарху, в каких бы областях и обителях они ни были, зависели от епископов тех областей, где находятся; ибо древние канонические правила не позволяют, чтобы суд патриарха Константинопольского простирался за пределы его епархии. Говоривший это не понимал, что он отнимает у патриарха значение «вселенского», когда ограничивает его одним Константинополем и не назначает ему даже такой области, какую имел всякой епископ. Воспользовавшись временем нерасположения царя к патриарху, будто находкою, Исаак константинопольские права передал своим епископам, а это значило все равно, что себе. Дела о патриархе царь не решал в продолжение целых двух месяцев, то оставаясь на стороне судей, то заступаясь за патриарха и освобождая его от обвинений, как от выдуманной доносчиками клеветы. Он играл здесь двоякую роль: то побуждал судей обвинить и даже обличить патриарха; то опять ласкал его и притворно утверждал, что доносители — наглые клеветники. Но если бы он говорил это искренно, то клеветники не осмелились бы и разинуть рта. Ясно было, что он ненавидел патриарха за его настойчивость; ибо ревность его считал сварливостью, а ходатайство за невинно осуждаемых вменял себе в беспокойство.

12. Не худо будет, для шутки, рассказать и о том, что произошло при начале обвинений, и показать, как может иногда успевать злоба, воспользовавшись случаем. Приходилось в церкви торжественно отправлять праздник Сретенья в тот день, когда державный примирен был чрез Иосифа с церковью. В то самое время, по обычаю, приносимы были для благословения чаши со зрелою пшеницею и спелыми плодами, и из этого, наилучшее, как бы начаток, отделялось для царя. Таких медных чаш с разных сторон на тот раз снесено было множество, и между ними находилась одна, которую, так как она красотою превосходила все прочие, стоило поднесть царю. На этой чаше, в значении украшений, пестрелись и египетские надписи; ибо у египтян, говорят, был обычай, вместо всяких других украшений, и на одеждах, и на окнах и на сосудах разного рода делать надписи. Но случилось, что та надпись восхваляла имя проклятого Магомета, или иначе Моамета. Это имя, написанное кругом чаши, обвинители не оставили незамеченным; но тогда как сосуд, до отправления его к царю, стоял еще в церкви особо, они посылают объявить, что на чаше, назначенной для царя, не случайно, без сомнения, начертано проклятое имя, что патриарх нарочно приготовил ее — с намереньем послать царю, что отвратительная надпись на ней не только не обещает благословения, но и выражает крайнее отвращение. Услышав это, царь захотел точнее удостовериться в справедливости доноса, и для этого послал служителя при опочивальне, Василия Василика, который, зная агарянский язык, прочитал надпись и засвидетельствовал, что донесение верно. Поэтому чаша не была принята царем, так как он по совести соблюдает учение апостольское. И вот к другим обвинениям впоследствии присоединено и это, как важнейшее.