22. Теперь, по предположению, оставалось удалить патриарха на покой и, при богослужении поминая папу, приступить к избранию нового патриарха. Но удалить патриарха было нелегко, а сам он не отказывался от предстоятельства. В этом случае царь, не видя с его стороны отречения, представил свидетелей своего с ним условия (между свидетелями был дикеофилакс Скутариот), будто патриарх добровольно обещал уступить свое место другому, как скоро дело кончится успешно. Архиереи сочли эти слова законным отречением, данную же им клятву осуждали, видя в ней препятствие, а в тех словах обещание. Клятвою удостоверял патриарх, говорили архиереи, что он не примет единения, а этими словами обещал оставить свое место, как скоро единение состоится; стало быть, так как теперь дело единения совершилось, отречение его получило полную силу. Зачем ему теперь оставаться предстоятелем церкви, когда дело, которого он не хотел принимать под клятвою, и из-за которого обещался тотчас же отказаться от места, решено уже окончательно? Вследствие этого патриаршее место общим приговором объявлено праздным, и с 9 экатомвеона имя патриарха перестали упоминать, а сам он из Перивлептской обители переехал в Анаплскую лавру. Наконец, в шестнадцатый день того же месяца, когда в придворной церкви совершал литургию Николай Халкидонский, — в присутствии послов и царя, прочитан был на двух языках апостол из деяний апостольских (ибо в тот день был праздник первоверховного апостола Петра, которого память празднует церковь при положении божественных вериг), равно как и божественное Евангелие прочитано по-гречески и римски, и в свое время возглашено диаконом имя папы: Григорий назван был верховным архиереем апостольской церкви и вселенским папою.

23. С того времени церковные дела пришли в совершенное расстройство; люди начали чуждаться друг друга и, между тем как один желал общения в божественных собраниях, другие говорили: «Не прикасайся, ниже осяжи», и отчуждение простирали до того, что не хотели ни из одной посуды пить, ни вместе разговаривать. Разделение увеличивалось с каждым днем, и с кем кто сходился вчера, от того отворачивался сегодня. Как больной желудком, подвергаясь сверх того какой-нибудь новой болезни, вдвойне страдает и чувствует, что первая болезнь, от столкновения с другою, еще более усиливается, особенно если они столь различны, что лекарство, служащее к облегчению первой, действует на другую противоположно и расслабляет больного: так точно было тогда и с Божиею церковью. Претерпевая довольно зла от раскола арсениан, она испытывала теперь еще другое зло, и притом так, что обе эти болезни, терзавшие великое и прежде здоровое тело церкви, когда бы стал ты рассматривать их отдельно, не только сами по себе — величайшее зло, но и не сродны одна с другою. Те самые люди, которые одинаково несогласны были со всякою другою партиею, разногласили еще и между собою, и способствовали умножению разделений — один так, другие иначе, одни просто, другие с большею ревностью. Кто может достойно оплакать тогдашнее состояние церкви, когда всякое беззаконие отступников считалось ни во что, и когда казалось гораздо выгоднее принять соглашение, нежели находиться в церковном общении? Впрочем, не все, чтó делалось тогда дурного, было объявляемо: многое, совершавшееся втайне, оказывалось злом еще большим. Люди бедные были подкупаемы щедрыми подарками злонамеренных и, увлекаясь ими, молчали. Когда же говорившие были злонамеренны, а слушавшие — просты и необразованны; тогда толки говоривших казались достойными вероятия. Человеку необразованному благоразумие не позволяло рассматривать дело, но внушало спасаться, не вдаваясь в эти хлопоты. А кто, под предлогом утверждения себя в вере, тронул бы и поднял известный вопрос; тот — ох, какой получил бы насморк! Но если, напротив, начинали в чем-либо убеждать его самого, — он должен был слушать скромно, показывая вид, что далее лопаты, заступа, да насущного хлеба ничего не знает. Многие находили тогда многих и такими (ибо мое слово касается не всех), что они знали, в чем состоит разногласие церквей, знакомы были с историею, читали писания, понимали важность обвинений, которыми одна церковь преследует другую; и, однако ж, пользовались обстоятельствами не меньше умеренно, как и осторожно — это было хуже самого раскола. Может быть, надлежало бы им столько разногласить со своими, сколько в недавнем времени разногласили они с итальянцами; однако ж иные и тогда, по нужде, как говорили, имея с ними общение, отделялись от своих братьев, будто от заразы. Впрочем, довольно об этом. Вижу, что чувство увлекло мою речь далее надлежащего; тогда как мы взялись не обвинять, а повествовать. Будем же излагать одни голые факты и предоставим судить о них, кому угодно.

24. И так, когда Иосиф, как сказано, удалился на покой, — и церковь стала искать ему преемника, представляемы были на вид многие из монашествующих и из священников, пока, наконец, голоса не склонились в пользу Принкипса [110], человека благородного, ведущего свой род от князей Пелопонесских. Пришедши с родины еще в юношестве, он, ради подвигов добродетели и совершеннейшей жизни, заключился сперва в одном из восточных монастырей Черной горы, где, как мы сказали, подвизался и патриарх Герман; потом, чрез несколько времени, пришел к царю и, получив сан архимандрита, сделан был настоятелем монастыря Вседержителя; затем находился в посольстве к восточным тохарцам и там, сочетав браком побочную дочь царя с Апагою, удалился для уединенной жизни в келью Одигийской обители. Впоследствии Принкипс возведен на патриарший престол антиохийской церкви, а теперь жил на покое. И в это время, в его пользу, больше чем в чью-нибудь, оказалось голосов, избиравших его в сан константинопольского патриарха. Так и вышло бы, если бы некоторые из архиереев не склонились в пользу Векка, который был вместе и хартофилакс, и великий скевофилакс, и пользовался величайшею известностью. Когда эти мнения представлены были царю, — Векк показался ему более достойным, как по другим преимуществам, так и по его учености, влиянием которой, равно как долговременною опытностью и красноречием мог он уничтожить раскол в недре церкви. Поэтому архиереи, собравшись во святом и великом храме, его одного избрали по голосам и в первый и во второй и в третий раз. Таким образом в двадцать шестой день пианепсиона [111], в праздник Святых отцов Никейских, Векк наречен был патриархом, а второго мемактириона [112] в следующее воскресенье, или в знаменитый Духов день получил дар Св. Духа и посвящен в архиерея. Поставив его на этот духовный пост, царь немного думал о церковном управлении, но заботился о делах светских; ибо знал, что Векк имеет довольно опытности и различных сведений, чтобы управлять церковью. Впрочем, он изъявил готовность помогать патриарху, в чем будет нужда, надеясь и сам пользоваться его помощью. Кроме того, царь дал ему право ходатайствовать за людей и обещал исполнять по его ходатайству все, что будет не противно справедливости. Лица, о которых надлежало просить царя, разделены были патриархом на два класса: во-первых, на лиц, нуждающихся в милости для счастливой жизни; во-вторых, на лиц, осуждаемых и требующих правосудия для избежания суда. К тем возбуждал он сострадание царя, олицетворяя в самом себе и мольбы их и морщины и косоглазость [113], и с одной стороны свидетельствовал об их виновности, а с другой просил снисхождения к достойному наказания виновному: за этих напротив ходатайствовал пред державным смелее, доказывая, что они обижены, и требовал их оправдания. Не на докладчика опирался он, чтобы узнать обстоятельства просителя, а выслушивал сам: и от говорящего требовал только правды в том, что хотелось ему высказать; пред царем же, полученные показания разбирать по правилам судопроизводства предоставлял себе. И сообщаемы были царю дела, смотря по свойству их: для пользы просителей, доклады предварительно располагались так, что об одном представлялось прежде, о другом после, одно защищаемо было наперед, а другое затем. От этого иногда приходилось даже и переписывать докладную бумагу, чтобы известному делу дать второе, или третье, или последнее место, если оно по всей вероятности, должно раздражить царя; либо изложить его в самом начале, когда можно было надеяться, что царь легко выслушает его и примет с удовольствием. Потому на этого человека многие полагались с такою же уверенностью, как на самого царя, и этот патриарх особенно замечателен тем, что смело говорил в защиту своего духовенства, и слова его державному казались истинными. Чтобы видеть, до какой степени прославился он своим ходатайством в пользу людей, не худо представить здесь несколько примеров его дерзновения и заступления за правду. Однажды в знойное время лета, в самый полдень, державный, проснувшись от послеобеденного сна, сидел на террасе и прохлаждался. Недалеко оттуда, в стороне, сидел и патриарх, ожидая, пока он проснется, чтобы тотчас подойти к нему. Наконец подошел он и стал ходатайствовать за человека, который, как ему сделалось известно, обвинен был несправедливо. Но думая о том человеке нехорошо, царь не соглашался помиловать его. Настойчивость с той и другой стороны была такова, что могла смутить и стороннего слушателя. Между тем дело не оканчивалось: напротив, патриарх, как ходатай за правду, разгорался еще большею ревностью и все смелее приступал к царю с просьбою; а царь, в котором неприятное чувство к защищаемому обратилось уже на защищавшего, стал приходить в раздражение. Один просил, а другой не соглашался; тот настойчиво умолял, а этот тем более ожесточался; первый говорил, что обвиняемый незаконно потерпит наказание, а последний не обращал на это внимания. Наконец, патриарх объявил, что будет действовать решительно, если царь не послушает его; а царь отвечал, что никак не простит, чтобы он ни делал. Тогда иерей вскипел ревностью и сказал: «Что же это? Чем архиереи лучше поваров и конюхов, которые необходимо повинуются вам во всем, чего ни захотите? И сказав это бросил символ патриаршей власти — жезл, упавший прямо к ногам царя, а сам встал и со всех ног побежал вон. Видя, что это дело постыдное, царь встал молча; а патриарх, несмотря на то, что его удерживали, и что многие, одни за другими посланные царем просили возвратиться, уверяя, что царя очень огорчит это, — ничего не слушал, но пошел пешком и зашел в соседний монастырь, показав самым делом, как велика была ревность его и как не обращал он внимания на лицо, когда требовал угодного Богу. Вот и другой случай, о котором нужно сказать. Некогда патриарх просил за такого человека, который, по его мнению, имел право на снисхождение царя. О нем говорено было уже много раз; но патриарха не слушали, и тому человеку не оказывалось даже и поздней помощи. Наконец, ходатай хватается за случай: был праздник славного мученика Георгия, когда в Манганской обители бывает большое стечение народа. Патриарх совершал бескровную жертву, и царь присутствовал при Богослужении. По окончании возношения даров, царю нужно было, умывшись, приступить к принятию антидора и благословения от священнодействующего. Царские врата отворены, и патриарх, которому нужно было благословить царя, вышел. Царь подходит и протягивает руки с тем, чтобы взять часть священного хлеба; но иерей удерживает правую свою руку, в которой был священный хлеб. И вот, когда с одной стороны царские руки были протянуты, а с другой — рука иерея оставалась неподвижною, — в ту самую минуту язык произносит просьбу и требует свободы скорбящему. Посмотрел бы ты тогда на благородное предстательство души. Один просит разрешения, а другой откладывает, говоря, что разрешать теперь, не время; против чего тот опять, еще громче взывает, что, напротив, всего приличнее оказывать сострадание к человеку, когда принимаешь освящение от Бога. Наконец, царь упрашивает патриарха о получении антидора не для употребления, как говорил, а более для того, чтобы не было ему стыдно пред народом, если возвратится от патриарха с пустыми руками. Но патриарх не давал, говоря, что этот хлеб будет ему в осуждение, если скорбящий останется с пустыми надеждами на разрешение. Тогда спокойствие царя сменилось гневом, — и он, не дав никакого ответа патриарху, сказал только: «Мы не праздновали праздника», ушел в свои палаты.