22. но занимался нарядами, любил лошадей, носил оружие и вменял себе в честь ходить с войсками в поход. Пока жив был его дядя, доходившие до сведенья царя поступки племянника были прощаемы: но после, когда беспорядков его собралось множество, а старец уже умер, он был позван пред суд и в продолжение многих дней отвечал как помешанный, притворяясь, будто за собою ничего не знает, а потому выслушал приговор собора о низложении. Но быв низложен и ничего не зная, что делал и терпел, и о чем его спрашивали, он чрез несколько дней, вдруг стал умен и вздумал настойчиво просить царя, чтобы он позволил ему, следуя наклонности, в качестве военачальника идти сразиться с врагами и овладеть всеми их трофеями. Выслушав эти слова его, царь возымел к нему сильное подозрение и даже нашел его человеком опасным. Державный соображал, что если мог он сказать это, то в состоянии будет и сделать (основание, сообщавшее такому подозрению вероятие, подтверждалось, во-первых, возрастом Варлаама, во-вторых, телесною его силою, в-третьих, опытностью в подобных делах), и получив дозволение, может быть, будет замышлять и действовать не за нас против врагов, а против нас с врагами, как перебежчик, и потому, скованным заключил его в темницу, чтобы тех намерений, говорил царь, не выполнил он на нас, какие вызывался выполнить на врагах. Потом, желая относительно его совершенно успокоиться, царь приказал Чикандиле, человеку на это проворному, отвесть его в Никею вместе с одним болгаром, Чувилою, который подозреваем был также в намерении бежать, и там, заключив их в крепости, обоих лишить зрения, что и было исполнено.
23. Отделавшись от Германа, царь вместе с иереями стал рассуждать об избрании нового патриарха, как будто бы ничего не знал, и не предполагал в своих мыслях никого готового. Епископы, не подозревавшие тайных пружин, и мыслившие о деле поверхностно, износили из сердца мнение в пользу то того, то другого. Но тем, которые глубже проникали в ум державного и угадывали его мысли, казался один только способным предстоятельствовать и приятным царю. Рассматривая предмет сообща, архиереи подавали мнения в пользу Иосифа Галисийского, мужа духовного и доброго, простосердечного и благонравного, заимствовавшего некоторые приемы из жизни придворной; потому что, при жизни своей жены, он принадлежал к клиру блаженной памяти деспины Ирины и служил чтецом, чрез что привык к речи довольно свободной. Притом любил он, что попадет ему в руки и что можно было открыть безопасно, сообщать другим, тогда как прочие все берегут про себя. Но всего удивительнее то, что он душевно расположен был к монашеской жизни, проводимой в псалмопениях, в бодрствовании, в постах, в питье воды, когда нужно, в кротости, справедливости, добронравии, простоте и вообще во всем, что неукоризненно, — не нерадел ни о какой человеческой добродетели. Встречается ли он с кем, — тотчас обнимается, дружески разговаривает, шутит и хохочет, когда кто сказал что-нибудь остроумно или поступил забавно. Умел он также подойти к сильным правителям и ходатайствовать о других, но не бежал к роскошным столам, уставленным различными винами и лакомствами, а кушал с простонародьем, и особенно с теми, которые жизнь свою проводили в бедности, в отчуждении, и ни у кого не бывали в гостях. Приняв такое мнение об Иосифе, царь в двадцать восьмой день месяца скирофориона [78], в десятый индикт, 6775 года возвел его на патриаршество, а в новомесячие экатомвеона рукоположен он в епископа. Во время его хиротонии произошло следующее.
24. Монах Пинака, принявший хиротонию от Германа, был архиепископом Ираклеи Фракийской; а Ираклейскому архиепископу издревле принадлежало право рукополагать патриарха, так как Византийская церковь некогда зависела от Ираклейской — и от ней получала епископов. Но Иосиф отказался принять хиротонию от Пинаки. Поэтому державный сделал тогда искусный оборот: Пинаку пригласил он служить литургию в дворцовом храме, и тот служил ее за большую награду. А между тем Митиленский епископ Григорий, рукоположенный уже давно, избран был хиротонисать патриарха.
Царь, которого теперь особенно занимала мысль о получении разрешения, все время того месяца предоставил патриарху вместе с архиереями для приведения в порядок дел церкви, и каждый день наблюдал, чтобы то, о чем просил его патриарх, было тотчас исполняемо, и таким образом предрасполагало предстоятеля к разрешению связанного. Он с таким удовольствием слушал патриарха, что рассылаемые по всем провинциям Римской империи соборные определения и самые патриаршие грамоты приказал начальствам принимать в значении собственных своих указов, угрожая наказанием за неисполнение того, что в них будет предписано к исполнению; притом, по ходатайству патриарха, он отворял темницы, освободил от оков многих заключенных, удостоил сочувствия осужденных, возвратил в отечество сосланных и помиловал тех, на кого гневался.
25. Между тем вот наступил второй день месяца линеона [79], в который церковь совершает праздник Сретения. Патриарх вместе с архиереями, при свете многих светильников, при праздничном псалмопении и сверх того при возношении молитв к Богу за царя, торжественно, по чину, совершив всенощное, начал совершение священной литургии. Наконец, все кончено. Тогда царь, окруженный своими оруженосцами, всем сенатом и правительством, приближается к святым вратам (между тем как архиереи стояли в алтаре у престола) и, сняв со своей головы калиптру, падает пред Богом с открытою головою, повергается к ногам патриарха и, громогласно исповедав свое преступление, пламенно просит прощения. Патриарх, держа в руке бумагу, с формулою прощения, подробно и раздельно излагает вину Палеолога относительно к сыну царя Иоанну, и потом внятно произносит ему прощение. За ним то же делает другой, за другим — третий, и так все; и каждому архиерею царь кланялся в ноги, у каждого просил прощения; а они — один за другим, держа в руках бумагу, читали ее и прощали, подобно патриарху. При этом многие проливали слезы, а особенно подвиглись к жалости члены сената. Наконец, царь поднялся, обновился священным веселием духа, как следует, помолился и, простившись, пошел во дворец. Тут же повелел он заключенному в Никитской крепости Дакивизе Иоанну доставлять в достаточном количестве все потребное для пищи и одежды, и беспрестанно заботился о нем, обращая внимание на его нужды почти каждый день.
После сего царь тем с большею энергиею обратился к делам общественным.
26. Запад, по смерти деспота Михаила, принял снова угрожающий вид. Деспот Михаил оставил свою область сыну Никифору, присоединив к ней немалую часть владений, взятых от удела побочного сына его Иоанна. Никифор был доволен своею областью: но Иоанн выскакивал за пределы собственной и, не трогая земель брата, нападал на наши, грабил, что встречалось. Царю не хотелось идти на него войною, так как он был горяч и недавно еще принял власть: чем воевать, державному казалось лучше подойти к нему с миром и заключить брачные условия. И так этого дикого и неустрашимого человека смягчает он посольством и, как у него была дочь невеста, намеревается утвердить мир браком. Иоанн действительно был человек деятельный — до того, что, отличаясь быстротою своих движений, соединенною со знанием военного дела, часто приводил в страх и деспота, боявшегося, как бы он не одолел его своею ловкостью и не нанес ему бесславия победою. Поэтому царь поступил очень мудро и осторожно, поспешив снискать его расположение: он послал и, с немалою честью привезши его дочь, выдал ее за своего племянника, сына Марфы, Андроника, и зятя наименовал великим коноставлом, а тестя его Иоанна — севастократором. Чрез это с Иоанном восстановлен был мир, и римские войска довольно надолго получили отдых. Царь не оставлял без внимания и других дел, но много заботился как об успехах своего флота на море, так и об усмирении трибаллов и иллирийцев на суше. Флотом его управлял мужественный Филантропин, достоинством протостратор, под главным начальством великого дукса Ласкариса, который, однако ж, по старости не мог исполнять свою должность и, выживши из лет, принимать участие в воинских делах и сражениях. Поэтому первое место по флоту во всех отношениях занимал Филантропин; а под ним уже многие люди важные были отрядными и полковыми начальниками, комитами и капитанами кораблей. Флот же был велик и состоял из множества судов, на которых служили люди все мужественные, полные рвения и усердия: одни из них назывались, по городу, гасмулийцами (римлянин назвал бы их двуродными), так как родились от римских матерей и итальянских отцов; а другие были из лаконян (их на испорченном языке именовали Чаконами), которых, как людей воинственных, державный во множестве перевез с запада из Мореи и поселил в Константинополе вместе с их женами и детьми. Кроме того, на корабли собрана была отовсюду прислуга — просэлоны, как бы, то есть, νην ες τ πρόσθεν λάται — гонители кораблей вперед; и этих просэлонов царь по всем приморским местам установил множество, как людей в своем деле отличных; ибо римлянам нелегко удержать свой город, говорил он, если они не будут владеть всем морем.
