— Мы, что, выпустим Старбака? — убито поинтересовался Гиллеспи.

— Можем привлечь за взяточничество. — рассудил Александер, — Только надо его отмыть и подкормить. Нельзя же тащить пред светлы очи трибунала человека, выглядящего, как живой труп.

— А настоящего изменника где нам искать? — спросил лейтенант, подходя ко второму окну.

— Ради ответа на этот вопрос, Гиллеспи, мне придётся побеспокоить дьявола. Или, если не самого Вельзевула, то одного из его заместителей точно.

Александер вспомнил назвавшегося Джону Скалли отцом Малрони старика и поёжился. Вернувшись к своему столу, майор тяжело вперился в висящую на стене карту Виргинии. Если янки возьмут Йорктаун, Ричмонду тоже конец, думал майор. Северяне пройдут оборонительные линии у столицы, как нож сквозь масло. И что будет с Конфедерацией? На западе Борегар понёс тяжёлые потери у местечка под названием Шайло и отступал[6]. И южные, и северные газетчики расписывали это сражение, как победу своих военных, но северянам в данном случае Александер верил больше. Скоро ли им представится повод раструбить о победе Севера в Виргинии?

— У вас никогда не бывает ощущения, лейтенант. — медленно роняя слова, осведомился Александер, — что Юг обречён?

— С чего бы? — удивился Гиллеспи, — Наше дело правое. Господь за нас.

— Ну да, ну да… — вымученно улыбнулся майор, — О Господе-то я как раз позабыл.

Затем он взял со стола шляпу и отправился к дьяволу. Или, по крайней мере, к одному из его заместителей.

Конвой явился в камеру Старбака затемно. Проснувшись от того, что с него грубо сбросили одеяло, Натаниэль заорал в ужасе. Конвоиры, не чинясь, выгнали его в коридор и повели по тюрьме. На знакомом повороте сонный дрожащий Старбак привычно пошагал вправо, к комнате, где его обычно допрашивали, но конвоиры тычком направили в противоположную сторону. Тюрьма ещё спала. Коптили тусклые сальные свечки, горящие на стенах каждые пару метров. Холодно не было, но Старбак всё ещё не оправился от пытки кротоновым маслом. Юношу знобило, он был худ и изжелта-бледен. Впрочем, ему уже удавалось проглотить немного гадкой тюремной овсянки с тем, чтобы желудок немедленно не вытолкнул её обратно. Последние пару дней на допросы Натаниэля не вызывали, что он расценивал, как обнадёживающее обстоятельство, хотя ощущение осквернённости и униженности никуда не делось.

Старбака привели в кордегардию, где чернокожий кузнец сбил с его лодыжек кандалы. Картонные карточки в деревянной раме «вечного» календаря на столе показывали 29 апреля 1862 года, понедельник.

«Вечный» календарь

— Как ты, парень? — спросил сержант, сидящий за столом, — Как твой желудок?

— Пуст и саднит.

— Тем лучше. — загадочно сказал сержант со смешком, отхлебнул из кружки, скривился, — Поганый кофеёк из жжёного арахиса. На вкус, как дерьмо Линкольна.

Старбака отконвоировали во двор. Без тяжести кандалов на лодыжках ноги взмывали неестественно высоко, и походка Натаниэля со стороны, наверно, выглядела преуморительно. Старбака впихнули внутрь чёрного тюремного фургона, запряжённого единственной клячей с шорами на глазах.

— Эй, куда меня?

Вместо ответа солдаты захлопнули дверь. Скрипнули под их тяжестью запятки, хлопнул кнут, и фургон тронулся с места. Ни окон внутри, ни ручки на дверце не было. Была скамья — доска, установленная поперёк экипажа.

Снаружи проскрежетали открываемые ворота. Фургон перекатился через канаву и выехал на мостовую. Старбака трясло и кидало в тёмном нутре кареты, но занимал его один вопрос: какое ещё несчастье судьба готовится обрушить на его голову?

Менее чем через полчаса экипаж остановился, и дверь распахнулась.

— Вымётывайся, янки.

Выбравшись из фургона, Старбак осмотрелся. В слабом предутреннем свете взору его предстал Кэмп-Ли, бывшая ярмарочная площадка западнее Ричмонда, ныне превращённая в огромный военный лагерь.

— Туда. — указал конвоир куда-то за фургон.

Старбак повернулся и окаменел. Понять, что за сооружение перед ним, труда не составляло, но сознание миг-другой отказывалось понимать, скованное ужасом.

Виселица.

Свежесколоченный помост метров трёх в высоту, на котором была установлено само орудие казни с верёвкой, петля которой почти лежала на люке в настиле. Наверху, у верхней ступеньки лестницы, курил трубку бородач в чёрной рубашке, чёрных же брюках и не очень чистой белой куртке.

У эшафота толпились военные. Они дымили сигарами, переговаривались, брезгливо поглядывали на Старбака, и под их взглядами он вдруг остро прочувствовал, как грязна его сорочка, как заскорузлы подпоясанные верёвкой штаны, как воняет от его немытого тела. Ноги его, обутые в безразмерные башмаки, покрывала корка струпов на местах, откуда сняли кольца кандалов, волосы были сальными и нечёсаными, борода отросла.

— Старбак? — уточнил у него усатый майор.

— Да.

— Встаньте там и ждите.

Он указал Натаниэлю место в стороне от группы военных. Старбак поплёлся, куда приказано. Услышав, что тюремный фургон уезжает, в страхе оглянулся. Выходит, сосновый гроб, лежащий в траве у помоста предназначен… Ему? Майор, заметив ужас арестанта, нахмурился:

— Виселица не для вас, болван.

Тёплая волна облегчения прокатилась по телу Натаниэля. Ноги стали ватными. Захотелось плакать.

Подъехал другой экипаж, старомодный и элегантный, с лаковыми панелями и вызолоченными втулками осей колёс. Кучер-негр натянул вожжи, застопорил колёса тормозом и спустился, чтобы открыть дверцу пассажиру, — высокому сухопарому старцу с загорелым, изборождённым морщинами лицом и длинными седыми волосами. Одет он был в отлично сшитый чёрный сюртук, не в мундир. В слабом свете посверкивали цепочка часов, многочисленные брелоки, серебряный набалдашник трости. Первые рассветные лучи отражались в глазах старика, взгляд которых, тяжёлый, внимательный, был устремлён прямо на Старбака. Натаниэль из чистого упрямства ответно вперился в старика. Детскую игру в гляделки прервало появление приговорённого.

Процессию возглавлял комендант Кэмп-Ли. За ним шёл священник епископальной церкви, громко читающий двадцать третий псалом. Следом двое солдат вели смертника.

Приговорённый был темноволос, широк в плечах, с располагающим к себе чисто выбритым (исключая верхнюю губу, украшенную пышными усищами) лицом. Одежду его составляли сорочка с брюками. Руки ему связали впереди, ноги — нет, но и без пут шёл арестант с трудом. Каждый шаг давался ему с болью.

Толпа офицеров притихла.

Смотреть на приговорённого, тяжело ковыляющего навстречу смерти, было и без того неприятно, но когда он начал карабкаться на эшафот, смущение зрителей усилилось. Со связанными руками подниматься по крутой лестнице было бы непросто здоровому человеку, а уж смертнику с его больными ногами — почти невозможно. Конвоиры помогали ему, насколько могли; даже палач, выбив угли из трубки, спустился пособить. Смертник страдальчески охал на каждом шаге. Поставив его на люк, палач присел, чтобы связать ему щиколотки.

На помост поднялись комендант Кэмп-Ли и священник. Восходящее солнце тронуло верх виселицы золотом. Комендант прокашлялся и начал читать с листа:

— В соответствии с решением военного трибунала, законным порядком собранного в Ричмонде шестнадцатого апреля…

— В этом позорном судилище нет ничего законного! — выкрикнул срывающимся голосом приговорённый, — Я — американский гражданин, патриот и служу единственному законному на американской земле правительству!

— …Вы, Тимоти Вебстер, приговариваетесь к смертной казни за шпионаж, осуществлённого посредством незаконного проникновения на суверенную территорию Конфедеративных Штатов Америки…

— Я — гражданин Соединённых Штатов! — с вызовом провозгласил Вебстер, — И нахожусь на территории Соединённых Штатов!