Когда вымерзает душа Когда-то, когда-то, когда-то Были и мы молодыми. Стоим мы у вахты, лохматые, От инея все седые. И пара белого струи Бьют у нас из ноздрей, Как у закованных в сбрую Загнанных лошадей. Воздух нам горло режет, Он острым стал, как стекло. Одна у нас только надежда: В зону, в барак, в тепло. И вдруг нам приказ – не во сне ли? – За зоной могилу копать, В бараке скончалась Анеля За номером сто тридцать пять. Стоим мы, как истуканы. Добил нас этот приказ. И наш бригадир Татьяна Сказала за всех за нас: – «Анелю мы все уважали, Хорошая девка была. Не думали, не гадали, Чтоб так она нас подвела. Земля ведь окаменела, Бей её ломом и вой! Пусть девка бы потерпела И померла бы весной». Вы скажете: это не люди, Подонки, двуногий скот. Многие нас осудят, Но верю, что кто-то поймёт. Мы были других не хуже, Жестокость в себе глуша, Но, видно, бывают стужи, Когда вымерзает душа. Счастье Разговор о счастье в бараке ночью. Первая шёпотом, чтоб соседей не разбудить: – Счастье – это дорога. Идём и хохочем. С птицами песни поём, какие захочем. И за нами никто не следит.– Потом заскрипели нары; заговорила другая: – Глядите, вот руки, как их от стужи свело! Будь прокляты эти дороги, от них я седая! Будь прокляты эти дороги... Зато хорошо я знаю, Зато хорошо я знаю, что счастье – это тепло. Тепло от печки, которая топится в доме, Тепло от ребёнка, хотя бы родить на соломе. Тепло от налитого силой мужского плеча. И если на этом плече я выплачусь до рассвета, То, может, поверю: песня ещё не спета. Может, поверю: жизнь можно снова начать.– А третья сказала: – К чему так долго судачить? Собака зализывать раны в овраг залезает глухой. А я уже так устала, что не смеюсь и не плачу. А я уже так устала, что кажется мне по-собачьи, Что счастье – это овраг, заросший густой травой. Овраг, где хотя бы минуту можно побыть одной. Рябина Зарницы играют, как птицы Огненный в небе полёт. В такие ночи в столице Рябина роскошно цветёт. От страха в оцепененье Товарищи и родня. Но дерево в белом цветенье Ждёт у окошка меня. Неизвестному солдату Застрелился молодой конвойный. Пулевая рана на виске. Будет ли лежать ему спокойно В нашем мёрзлом лагерном песке? Что ночами думал он, терзаясь, Почему не мог он службу несть, Нам не скажут. Но теперь мы знаем И среди конвойных люди есть. Ночные шорохи О них говорят грубо, Им приговор один, Тем, кто целует в губы Подруг, как целуют мужчин. И мне – не вырвать же уши! – Глухому завидуя пню, И мне приходится слушать В бараке их воркотню. Знать, так уже плоть доконала, Так душу загрызла тоска, Что, чья бы рука ни ласкала, Лишь бы ласкала рука. Им тыкали в грудь лопаткой [1], Считая пятёрки в строю, Они волокли по этапам Проклятую юность свою. И ты, не бывший в их шкуре, Заткнись, замолчи, застынь, Оставлена гордость в БУРе [2], Утерян на обыске стыд. Лёгко быть чистым и добрым, Пока не попал на дно. Тем, что у них всё отобрано, Тем всё и разрешено. Да, лагерный срок не вечен. Но где им найдётся дом? И вряд ли птенец искалеченный Способен построить гнездо. Ночами, слушая шорох (В бараке полутемно), Я плачу о детях, которым Родиться не суждено. Сосна Когда я, думая о своей судьбе, Когда я, думая о любви к тебе, К тому, кто мне написать боится, Я вспоминаю сосну – по дороге на озеро Рица. Автобус медленно поднимался в горы. Болтали, смеялись, шутили, острили. Мне скучно, когда о любви начинают споры Люди, которые, кроме себя, никого никогда не любили. Я глядела по сторонам, боясь, что от скуки засну, И вдруг неожиданно в горной теснине, Где солнца луч не бывал и в помине, Где свет всегда по-вечернему синий, Я увидела эту сосну. Она показалась мне птицей. И правда: в ствола повороте, В размахе по-птичьи парящих над бездной ветвей, Так явственно было, что здесь, на обрыве, ей Держаться, в сущности, не за что, и дерево это в полёте. Вот и мне уже не за что уцепиться. Это я не затем, чтоб тебя упрекнуть. Просто: будешь, случится, на озере Рица – Посмотри на эту сосну. вернуться Во время проверки, пересчитывая заключённых, надзиратель делал отметки на ручной деревянной лопатке. Автор. |
