— Мартина Ферна…

— Да, но Мартин Ферн — это ты!..

— Это-то и есть самое страшное!

Она подходит ко мне, садится на скамью. Так мы и сидим рядом, не шевелясь.

Закуриваю. Предлагаю ей сигарету. Мы сидим рядом, курим. От каждой затяжки на ее лицо ложится розовый отблеск.

— Ты должен примириться с тем, что ты Мартин Ферн!..

Опускаю голову к ней на плечо. От нее пахнет духами.

— Сколько в жизни путей! — говорю я.

Она обхватывает мои плечи, привлекает меня к себе.

— И без того ты запутался…

— Ты тоже запуталась!..

— Да, но ты первый начал…

— Значит, я во всем виноват?

— Да!

— Противно быть Мартином Ферном!..

— Скоро за тобой приедут…

— Пусть, — отвечаю я.

Поднимается ветер. В дом вползает прохлада. Эллинор, вздрогнув, жмется ко мне.

Лучи автомобильных фар шарят по крыше оранжереи, упорно приближаясь к нам. Машина останавливается у гаража.

— Ну и что же дальше? — говорю я. — Что же дальше?

Из темноты выплывают две фигуры в белых халатах.

— Мы все обсудим, когда ты выздоровеешь!

— Я и сейчас совершенно здоров! — говорю я.

Поворачиваюсь и ухожу.

Они идут к дому через низину. Впереди два приземистых санитара. Позади доктор Эббесен. На улице ждет машина. Рокочет мотор.

Они взошли на пригорок — теперь они совсем уже близко. Останавливаются у крыльца.

Доктор Эббесен выступает вперед. Торжественная минута. Откинув голову, смотрит вверх. Руки сложены рупором у рта.

— Господин Ферн, это вы?

Что мне ему ответить?

Газета «Информашон» писала, что Лейф Пандуро представляет собой редкостное явление в литературной жизни Дании. Переходишь от радиоприемника к телевизору и от радиопередачи Пандуро переключаешься на его телеспектакль; в поезде, вынув из кармана газету, читаешь его статью; в кино смотришь фильм по его сценарию; в театре… Словом, «он наступает на всех фронтах».

И наступает, очевидно, успешно, если самые привередливые из ценителей искусства — критики — в 1963 году присудили свою премию именно Лейфу Пандуро. До Пандуро этой премии, учрежденной в 1958 году, удостаивались лишь маститые писатели, такие, как Карен Бликсен. На церемонии вручения премии Енс Киструп заявил, что это первый случай, когда критики вручают премию своему собрату — месяц назад лауреат впервые выступил в печати с рецензией.

В ответном слове Лейф Пандуро сказал, что постарается — конечно только на один день — забыть о своем органическом отвращении к критикам. Учитывая атмосферу церемонии, можно было простить Пандуро легкомысленное заявление, тем паче что на его счету были высказывания куда более серьезные: «Нас, молодых, хотят превратить в своего рода безвредных клоунов на манеже буржуазного цирка…». Поэтому, подчеркнул писатель в том же интервью, он признает лишь левое, антибуржуазное искусство.

Вот после такого заявления популярность Пандуро и весь круг вопросов, связанных с его творчеством, обретает право на интерес более пристальный, чем тот, на который могут претендовать литераторы, склонные лишь развлекать публику и выжимать доходы из искусства.

Биография? Несмотря на всю его популярность, Пандуро едва ли достиг той ступени творчества, когда самая жизнь художника, его слова и поступки становятся общественным событием и предметом тщательных критических изыскании. У Пандуро нет, или во всяком случае пока нет, «судьбы». У него есть путь, внешне благополучный — насколько это возможно в середине XX века для сорокапятилетнего датчанина (писатель родился в 1923 г.), пережившего мировую войну и оккупацию родной страны. Биография Пандуро — это в первую очередь биография его произведений. В них не один лишь нажитой опыт, в них опыт осознанный, что для художника и читателя гораздо важнее.

Итак, в 1955 г. появился первый сборник рассказов Пандуро «Ох, мой золотой зуб!», рассказов юмористических из жизни датской провинции. В 1958 г. выходит роман, написанный в манере Сэлинджера, знакомой советским читателям по его рассказам и повести «Над пропастью во ржи». Озаглавлен он категорически: «К черту традиции». Дальше один за другим следует романы: «Непристойные» (1960), «Совиные дни» (1962), «Датчанин Ферн» (1963), «Ошибка» (1964), «Сумасшедший» (1965), «Дорога в Ютландию» (1966), сборник телевизионных пьес «Прощай, Томас» (1968). Кстати сказать, за него Пандуро был удостоен Почетной премии датских драматургов.

На последнюю книгу «Прощай, Томас» откликнулся орган компартии Дании «Ланд ог фольк». В опубликованной на страницах газеты статье писатель оценивался как мастер диалога и естественной, будничной речи, сумевший в образе Томаса Нильсена, героя центральной пьесы сборника, создать типичный образ датчанина. Однако рецензент коммунистической «Ланд ог фольк», так же как другие критики, полагает, что, несмотря на успех в драматургии, главным жанром Пандуро остается роман. Главным же среди романов — «Датчанин Ферн» (как раз за него и была присуждена премия критиков).

В «Датчанине Ферне» писатель развивает свою основную тему, ясно наметившуюся в первом же его романе «К черту традиции». Но если там, чтобы разоблачить «традиции» и показать внутреннюю опустошенность, лицемерие внешне благополучного мира, автору понадобился семнадцатилетний бунтарь, подобный сэлинджеровскому Холдену Колфилду, то здесь решение той же задачи возложено на как бы заново родившегося человека.

Оба они — вступающий в жизнь юноша и зрелый муж, входящий в нее вторично, — обладают той «свежестью взгляда», из которой вырастает толстовский прием «остранения» и все его вариации. Искусство начинается со свежести взгляда. И оно испытывает в такой свежести особо острую потребность в периоды крупных общественных ломок, переоценок, кризисов. В эти периоды незамутненный детский взгляд или зоркость неожиданно прозревшего старца приобретают силу высшего гуманистического приговора. Оттого в самые разные фильмы, рассказы, пьесы сегодня так часто входят юноши и девушки, принявшие на свои хрупкие плечи обязанность мужественных героев и мудрых судей. Оттого сегодня на театральных подмостках, в романах и на экране не менее часто возникают стены сумасшедшего дома или образ чудаковатого, странного, а на поверку единственно нормального человека в окружающем его «безумном, безумном, безумном мире». Роман Пандуро представляет собой одну из нынешних датских вариаций на эту давнюю, но сейчас бурно обновляемую мировым искусством тему.

Некто внезапно очнулся в незнакомом ему мире. Вместо с ним мы разглядываем тахту с зеленым покрывалом и двумя подушками, желтой и красной; картину на стене небольшой комнаты, журнал на столике. Исследуем содержимое карманов: бумажник из черной кожи, фотографии женщин, визитные карточки, на которых имя и фамилия «Мартин Ферн».

Кто же он, Мартин Ферн?

Как Робинзон Крузо, совершает Некто свое путешествие по местам, куда его забросил случай. Но герой знаменитого романа овладевал прежде всего миром окружающих его вещей и явлений, тогда как «Ферну» предстоит робинзонада в обществе и трудный процесс познания сольется у него воедино с еще более сложным и мучительным — с самопознанием.

Важная стадия процесса — знакомство с теми, кто живет вместе с «Ферном». Душевнобольные и диабетики, сердечники и ревматики, подагрики и дистрофики — «полный парад недугов». Ближе всего «Ферн» сходится с темноволосым юношей, которого без конца рвет. Врачи не в состоянии понять и облегчить его загадочную болезнь. Рональд как будто воспринимает мир ртом. Он скорее «поглощает», чем видит, слышит действительность. Но желудок Рональда упрямо бунтует против всего, что ему навязывают. Он явно не принимает мира. Он как будто делает все возможное, чтобы освободиться от действительности, чтобы сам Рональд «освободился от Рональда», вырвался из своей оболочки, обрел свободу.

Быть может, однако, столь вольное толкование слишком близко нарочито-социальной символике. Быть может, писатель вовсе не собирался трактовать физические недуги людей как идейно-нравственные пороки общества? И меньше всего рассчитывал, что досужие критики начнут гадать: а вдруг дворец за решеткой, куда больные прибывают добровольно, но откуда не вырвешься, это и есть «Дания» — та почти символическая шекспировская держава, которой Гамлет вынес свой приговор: «Дания — тюрьма и превосходная», а вдруг Пандуро решил идти по стопам Томаса Манна, который в своей «Волшебной горе» создал лечебницу, ставшую образом и подобием больного мира…