Когда Дункан захватывал этот трофей, у него было больше везения, чем разума. Испанский галеон, груженный серебром из мексиканских рудников, после тяжелого шторма потерял маневренность, а три четверти экипажа валялись в гамаках, страдая от приступов лихорадки. Их запасы воды испортились, а остальные корабли эскадры расшвырял ветер или же они затонули.

Дункан высадил выживших испанцев на шлюпках перед побережьем Тортуги, а разбитый галеон, не подлежащий восстановлению, отправил в дрейф. Правда, перед этим он снял с него сундуки, набитые серебром, а потом направился обратно в Англию. Честно говоря, ему даже не надо было срывать этот плод – он сам упал ему в руки. Королю его обусловленная законом часть добычи попала как раз вовремя – Карл тогда установил союзнические отношения с шотландцами, чтобы с их помощью напасть на свой народ, а для продолжения этой кровавой войны ему был нужен каждый пенни.

Дункан смущенно прокашлялся. Если подумать, то, наверное, с его стороны было не совсем уместно называть эту добычу «счастливым случаем», поскольку для Кромвеля это, естественно, было не в радость, ведь деньги утекли в карманы его кровного врага.

– Нам известно, что вы совершаете плавания преимущественно в районе Антильских островов, – дружелюбно произнес молодой граф. – Судя по тому, что дошло до наших ушей, среди английских капитанов не так уж много таких, которые великолепно ориентируются в Карибике.

«Ни одного, кроме меня», – подумал Дункан, однако промолчал, ожидая, что будет дальше.

– Говорят, что у вас под парусами прекрасный корабль, быстрый фрегат с тремя дюжинами пушек на борту, не так ли? По слухам, вы отбили его у какого-то француза.

Что ж, они действительно были очень хорошо осведомлены о нем. Подозрительность Дункана постепенно сменялась интересом. Эти люди явно нуждались в нем, а то, о чем сейчас шла речь, для них было весьма важным.

– Ну да, но перед этим тот парень хотел отобрать у меня мой корабль. – Дункан ухмыльнулся. – Он был пиратом.

Последнее слово было ключевым и послужило сигналом к тому, чтобы наконец-то перейти к делу.

– Мистер Хайнес, вы, конечно, отдаете себе отчет, что Англия с этого момента является республикой, – сказал граф как бы между прочим.

– До меня доходили подобные слухи, – сухо ответил Дункан.

Мужчины рассмеялись. Граф, усмехнувшись, откинулся на спинку кресла и сделал глоток шерри. Адмирал Блейк сложил ладони, и на его лице появилось сосредоточенное выражение.

– Мы не хотим больше ходить вокруг да около, мастер Хайнес. Англии нужны такие люди, как вы. Храбрые мужчины, знающие толк в мореплавании. Те, кто при виде вражеских пушек не бросаются наутек, а изъявляют готовность поставить на службу империи свое мужество и умение даже в самых отдаленных уголках земли.

– Например, в Карибике? – сдержанно поинтересовался Дункан, хотя на самом деле он уже почти был готов лопнуть от любопытства.

Граф улыбнулся и отставил бокал в сторону.

– Я вижу, мы понимаем друг друга.

Генерал Айскью, который до сих пор был немногословен, поправил свою красную перевязь, очень красиво прилегавшую к его коричневому камзолу, и с твердостью в голосе произнес:

– А теперь поговорим о том, что вы можете сделать для своей страны.

Приблизительно в то же самое время еще один молодой человек находился на важном обсуждении. В отличие от капитана фрегата Хайнеса, он был удостоен далеко не такого сердечного приема. Там не было ни шерри, ни пирожных, а только формальное приветствие со стороны чиновника, представляющего недееспособный парламент. Он предложил молодому человеку присесть на табурет, тогда как сам остался стоять за своим пультом для письма и, таким образом, обеспечил себе возможность спрятаться за пультом и одновременно смотреть на просителя сверху вниз.

Уильям Норингэм старался подавить в себе злость, которая поднялась в нем при виде этого надутого хлыща, возвышавшегося над ним. Он прекрасно осознавал, что в данной ситуации ему, несмотря ни на что, придется сохранять достоинство. Уже через несколько минут он понял, что этому парню, увешанному различными почетными значками и символами власти, абсолютно нечего сказать ему. Впрочем, если у этого чиновника вообще были какие-либо полномочия, то, по всей вероятности, оные ограничивались тем, чтобы отправлять наверх важные прошения и отделываться от не столь важных.

Следовательно, Уильям поступил правильно, заранее сформулировав свои возражения против работорговли в письменной форме, – по крайней мере это увеличивало его шансы и дарило надежду, что письмо попадет в нужное место. Он вытянул вперед одну ногу, потому что сидеть на табурете было неудобно.

– Работорговля, – объяснил он чиновнику, взиравшему на него со скучающим видом, – приобретает угрожающие размеры, поскольку голландцы и португальцы поставляют в колонии все больше и больше чернокожих. На Барбадосе у нас скоро будет больше черных, чем белых, и это, кажется, только начало.

– Однако разве вы только что сами не сказали, что тоже являетесь владельцем плантации сахарного тростника, на которой работают чернокожие? Как же вы всерьез можете возражать против рабовладения?

– Я хорошо обращаюсь со своими рабами, – холодно произнес Уильям. – Ни один из них не вынужден страдать. Несмотря на то что мне лично противно рабовладение, я, однако же, понимаю, что без работы чернокожих ни сахар, ни хлопок, ни табак невозможно производить в таком объеме, какой нужен для доходного хозяйства на плантации.

– Другими словами, вы, в принципе, одобряете рабовладение?

– Ни в коей мере, – непоколебимо ответил Уильям. – Но, поскольку оно уже все равно существует, нужно по меньшей мере бороться с самыми страшными его проявлениями.

И он продолжил деловым тоном:

– Вы хотя бы раз видели, как разгружается корабль с рабами?

– Нет. Как вы знаете, в Англии рабов нет.

– Ну, тогда позвольте заявить, что это самое отвратительное из зрелищ, которые только может представить христианин. Когда корабль прибывает, то как минимум четверть рабов уже мертва.

– Ах да, понимаю, – сказал чиновник. – Для вас вопрос заключается в потере ценности товара. Но разве вы вкладывали капитал в корабельные компании, чтобы у вас из-за этого мог возникнуть ущерб? – И он с важным видом покачал головой. – Тогда вам, однако, придется договариваться с начальником соответствующей фрахтовой компании, иначе вряд ли удастся переложить ответственность за такие потери на правительство.

Уильям больше не выдержал сидения на табурете для бедных. Рассерженный, он резко вскочил и воскликнул:

– Вы явно не хотите ничего понимать! Этот вид торговли людьми является не только позором, но и грехом! Это убийство невинных людей ради чистой выгоды!

– Я не глухой, милорд. Нет необходимости повышать голос. А если вы говорите о прибыли, то вам следует задуматься и о том, что ваша собственная прибыль тоже зависит от торговли чернокожими. Поскольку вы, по вашим словам, считаете своей собственностью одну из самых больших плантаций на Барбадосе, то вам, несомненно, требуется большое количество рабов, чтобы возделывать ее. Но откуда же вы возьмете их, если только не приобретете у торговцев рабами? Как же вы можете, с одной стороны, оставлять за собой право обогащаться за счет труда рабов и в то же время отнимать у работорговцев их право зарабатывать на том, что они продают вам рабов?

– Ваш упрек несправедлив. – Уильям был не из тех людей, которые закрывают глаза на явные факты, тем более на те, что имеют скандальную однозначность. – Однако это решительно не одно и то же, если человек пытается получить прибыль и при этом обращается с рабами как с людьми или же если человек обогащается и мучает рабов хуже, чем животных. Чернокожих избивают плетьми, над ними издеваются, на них выжигают клеймо и держат взаперти, как скот! Их даже без всякого суда могут повесить на ближайшем дереве или же умертвить еще худшим способом, если этого захочется владельцу. И никто не выступает против такого отношения, потому что не существует никакого закона на этот счет.