Уильям Норингэм проклинал себя за то, что выбрал неподходящий момент, чтобы воспользоваться уборной. Ему пришлось терпеливо сидеть среди вонючих испарений, пока Гарольд Данмор закончит свою карающую проповедь, и это было жестоким испытанием. Но еще неприятнее было бы навлечь на себя гнев Данморов, неожиданно появившись перед ними и тем самым дав понять, что он слышал каждое их слово. Так что он предпочел пару лишних минут вдыхать вонь. А она действительно была ужасной! Половина пассажиров страдала от поноса, и никто из них даже не старался посмотреть на то, что он оставляет после себя, не говоря уже о том, чтобы, воспользовавшись ведром, опорожнить его. Там, откуда прибыли эти пассажиры, имелись слуги, которые заботились об уборке того, что оставляли после себя их господа. Здесь же, на борту, никто из них не чувствовал себя в ответе за это. Так что вонючая бочка наполнялась до тех пор, пока капитан или кто-то из офицеров не вызывал на бак матроса и давал ему приказ забрать полную емкость и принести пустую. Устанавливалось это ведро для фекалий в одной из сколоченных из грубых досок будок, которую плотники в начале плавания соорудили недалеко от кают-компании. Это пришлось сделать из уважения к чувству стыда пассажиров, в особенности дам. Размещавшиеся на корме моряки обычно в такой роскоши не нуждались – они обходились ведром, стоявшим в углу на открытой палубе, а простым матросам было еще лучше: они испражнялись прямо в гальюн или в трюмное пространство.

Принимая во внимание болезнетворные испарения отвратительных испражнений, Уильям с удовольствием последовал бы примеру матросов, однако присутствие дам, естественно, исключало такое поведение. Услышав удаляющиеся шаги, он, не мешкая ни секунды, покинул уборную. Роберт, услышав скрип двери, резко повернулся и скривился, увидев Уильяма.

– Ты, – презрительно произнес Роберт. – Ну что, достаточно услышал?

– Вы не говорили ни о чем таком, чего бы я не знал, – заявил Уильям, и это соответствовало действительности. – Это корабль. И тут не так уж много можно утаить.

Роберт сжал кулаки. Покрасневший от злости, он, казалось, готов был немедленно кинуться в драку. Обычно он не особенно выказывал свое раздражение, поскольку привык давать выход накопившимся чувствам иным способом, но если его выводили из себя, то мог и ударить. Несколько слуг и рабов в поместье Рейнбоу-Фоллз имели несчастье убедиться в этом, но, естественно, то были мелочи по сравнению с жестокостью, с которой обращался с ними его отец.

Уильям спокойно смотрел на Роберта. Молодой человек мог раздувать щеки сколько душе угодно, но вступить в единоборство против более сильного он никогда не решится, для этого у него не хватит мужества. Они оба знали, что Уильям лучше ездит верхом и более метко стреляет, а от тяжелой работы на плантациях сахарного тростника его кулаки стали крепкими, как дерево. Да и плечи у него были намного шире, чем у Роберта. И, кроме того, он был на пару лет старше и, соответственно, опытнее. Он отвернулся и пошел к трапу, чтобы подняться на ют.

Наверху у поручней он увидел Элизабет Данмор. С момента отплытия на прошлой неделе они виделись редко, потому что она из-за своей тяжелой морской болезни большую часть времени проводила в своей каюте. Он с некоторой робостью приблизился к ней и поклонился.

– К вашим услугам, миледи! Как приятно видеть вас снова в добром здравии.

Она от неожиданности резко повернулась к нему:

– Лорд Норингэм! – Ее улыбка была несколько вымученной. – В добром здравии – это преувеличение. Сейчас это не более чем попытка вернуться к норме. Но все-таки я уже довольно много минут выдержала здесь, а это намного больше, чем мне удавалось раньше. – Она указала на фок-мачту, стоявшую перед ними, и добавила: – Столько же времени, сколько понадобилось матросам там, наверху, чтобы поднять этот парус.

Уильям проследил за ее взглядом. Высоко над ними по вантам, словно муравьи, ползали матросы. Они передвигались по реям под громкие команды боцмана, чтобы поднять брамсель.

– Это внушает надежду, – сказал он. – Они уже давно выполняют свою работу. Может быть, вы сегодня даже будете присутствовать на обеде в каюте капитана.

– Я не хочу слишком рано радоваться, – возразила она. – Но в любом случае я себе это запланировала.

Он незаметно посмотрел на нее. Ее лицо было бледным от перенесенных тягот, и, без сомнения, она даже потеряла в весе. В ней трудно было узнать ту цветущую юную девушку, которая в Портсмуте вместе с Данморами взошла на борт корабля «Эйндховен». Однако ее подбородок был воинственно вздернут, а храбро подставленное ветру лицо свидетельствовало о том, что она не так-то легко сдастся. В этом тоже выражалась ее жизненная позиция, которая, разумеется, очень понадобится ей, если принять во внимание, в какую семью она попала, выйдя замуж.

– Вы уже давно живете на Барбадосе? – спросила его Элизабет.

– Почти всю мою жизнь. Мои родители прибыли туда еще в первый год колонизации.

– Значит, более двадцати лет назад?

Уильям кивнул:

– Сначала мой отец. Он находился в поисках земли, пригодной для возделывания. Раньше в Англии наша семья обладала значительными земельными наделами, однако мирная жизнь при правлении Карла была едва ли возможна. Если он не развязывал очередную войну или не распускал парламент, то требовал денег и солдат. Страна буквально истекала кровью в междоусобных войнах. Люди становились все беднее, и уже почти не оставалось достаточно еды для всех.

– Многие крестьяне вообще не могли платить за аренду, ведь так? – Элизабет внимательно смотрела на него, как будто для нее ответ на этот вопрос был очень важен.

– Да, вы правы. И наступило время, когда моему отцу все это надоело. Однажды какой-то путешественник с восторгом рассказал ему о возможностях, которые открываются на островах Вест-Индии, и мой отец отправился туда, чтобы собственными глазами на все посмотреть. В то время Барбадос был еще совершенно безлюдным.

– А разве там раньше не жили туземцы?

– В то время – уже нет. Говорят, что они сбежали от людоедов, но и тех тоже не было на Барбадосе, когда мой отец впервые ступил на этот остров. Возможно, они и жили там раньше, но, когда у них закончилась еда, переселились.

Элизабет засмеялась, и Уильям, словно очарованный, увидел, как при этом изменилось ее лицо. Она вдруг стала иной – такой, что было просто невозможно не восхищаться ею. Она показалась ему более смышленой и внимательной, чем все остальные женщины, которых он до сих пор знал. Казалось, что в теле этой девушки заключена какая-то особая энергия, – таким живым был интерес, светившийся в ее взгляде, и такой естественной была ее радость.

– Короче говоря, когда мой отец попал на Барбадос вместе с парой дюжин других искателей приключений, желавших поселиться там, то обнаружил идеальные условия для земледелия. В те годы первые колонисты Америки начали зарабатывать на табаке целые состояния, и отец тоже хотел поступить так же. Он вернулся в Англию и продал наше имение, кроме последнего фамильного дома, в котором еще недавно жила моя бабушка. Затем он забрал с собой мою мать, мою сестру Анну и меня, посадил на фрахтовый корабль вместе со всеми нашими пожитками. Вот так я попал на Барбадос.

– Значит, можно сказать, что там ваша родина?

– Никакая иная страна не могла бы быть ближе моему сердцу, – сказал Уильям. Его самого удивила глубина чувств, охвативших его при этом. Это ощущение было даже сильнее, чем та тоска, которая недавно овладела им в Лондоне, когда ему надоели холод и безрадостность английского климата и такое же неприветливое окружение.

– С тех пор я всего лишь дважды посетил Англию, – сказал он. – Один раз после смерти моего отца – пять лет назад, когда мне пришлось поехать туда, чтобы уладить вопросы, связанные с наследством, а второй раз – несколько недель назад. Моя бабушка умерла в конце прошлого года, и я, решив вопросы наследства, продал нашу старую семейную резиденцию. Тем самым оборвалась последняя ниточка, связывавшая меня с Англией.