Акацатовы могли бы, конечно, говорить. Вероятно, они были наняты селяками как их адвокаты. Но они предпочитали, чтобы народ сам заговорил первым. Известно, что они чрезвычайно стеснялись выступать. Наконец кто-то начал. Оказывается, они ходоки по общему делу землеробов. И все добиваются дойти до самого Врангеля, но им это никак не удавалось до сих пор. Вот кто-то и направил их к архиерею как к приятелю генерала.

- А в чем дело ваше?

Они туманно мне начали объяснять что-то о хлебе, о мануфактуре, о валюте. Я невежда в этих делах, а они неважные ораторы. Так я почти ничего и не понял.

- Чего же вы желаете от меня?

- Так что нам бы повидать генерала Врангеля. - Хорошо, я попрошу его.

У меня был правительственный телефон, как епископа армии. Звоню. Отвечает главнокомандующий. Объясняю ему, что группа делегатов от крестьян хочет иметь у него прием. Генерал отвечает, что очень рад, но у него все время расписано по часам. Вот только завтра, в воскресенье, он может видеть их во время обедни. Благодарю и вешаю трубку. Объявляю просителям решение. Но они еще не собираются уходить, точно чего-то дожидаются. Видно, во время телефонного разговора они о чем-то еще уговаривались.

- Ну, вот и все. Завтра в Малом дворце в 10 часов утра, будьте там.

Сидят. Смотрю на них недоуменно.

- А еще мы желали бы просить вас...

- О чем?

- Не можете ли вы завтра вместе с нами быть у генерала Врангеля?

- Зачем?

Улыбаются стеснительно. Потом объясняют, что со мною они были бы как-то спокойнее и смелее у главнокомандующего. Милый, милый и смиренный народ! Ах ты, "хозяин земли"! У себя на родине всех боишься, как заяц!

- Но ведь я ничего не понимаю в ваших делах!

- Нам это и не нужно. Вы только с нами там постойте. Нам с вами легче.

- Хорошо. Но только у меня завтра в этот самый час литургия в соборе. Я служу.

Они заминаются. Понимают трудность моего положения, а у Врангеля им бы со мной было "способнее". Я быстро соображаю, что должен помочь народу. "Вместо поздней литургии отслужу раннюю в 6 часов утра и к 10 часам утра буду свободен", - подумал я про себя.

- Но я должен опять попросить разрешения у главнокомандующего быть с вами.

- Уж попросите.

Звоню. Генерал отвечает мне:

- Владыка, вы знаете, я всегда рад видеть вас. Это верно, он всегда бывал любезен со мною, кроме одного раза, о котором расскажу после, как знаменательном и поучительном случае. Однажды при своей жене, прекрасной умной женщине, Ольге Михайловне, родившей ему троих детей, генерал с улыбкой говорит:

- Владыка, что вы так редко захаживаете ко мне?

- Знаете, премудрый Соломон давно сказал: "Не учащай и к другу".

Я воротился в столовую и порадовал своих гостей. На другое утро, без пяти минут десять часов, мы встретились около Малого дворца и через крыльцо все вместе вошли в небольшую приемную. Год тому назад с этого самого крыльца меня выводили из "чрезвычайки" напоказ народу. Но странно, я в тот раз даже не вспомнил о ней, и лишь теперь она пришла мне на ум. Народ тогда поддержал меня, а теперь я хлопочу за него. Прежде я боялся, а теперь селяки боятся. Как меняются времена в жизни!

Небольшая приемная помещалась налево от входного коридора. Как только мы вошли в нее, селяки в своих кожухах и свитках устремились в задний угол. Все, бедные, стесняются везде и чувствуют себя неловко, будто всем мешают. Да, да, читатель, это все было, было! Нечего нам, господам, возразить против факта.

Я тоже пошел с ними в угол. Но на полдороге остановился. Б зале, в правой стороне, уже ждали приема несколько военных, может быть, полковники, а то и генералы. Вообще, начальство, господа. Я сделал им общий поклон. И вдруг мне стыдно сделалось, что я иду к мужикам, а не к этим чистым панам. Я задержался в середине приемной с намерением подойти к военным, заговорила совесть: "Если же и мы, духовные, оставим народ свой, то к кому же ему кинуться? Начальства он боится, неужели бросить его и нам?" И усилием воли, да не сразу, я решительно повернул себя к селянам, вошел в их группу и стал о чем-то говорить с ними. Им сделалось легче.

Через пару минут из двери направо, где был кабинет главнокомандующего, стремительно вышел к нам генерал. В своей обычной казачьей черкеске и на этот раз с белой папахой в руках, высокий, он стал перед народом. Без всякого преувеличения можно сказать, что он тогда для своих гостей был то же, что и царь. Не в имени же дело, А они подданные. И подданные лояльные. Никакого революционного запаха не было в этих свитках. Старая, смиренная, покорная Русь стояла опять с мятыми шапками в руках и просила. Только просила. Не грозила, не ставила ультиматума, только кротко просила. А ведь уже был четвертый год революции! И все же они были мирны. Эти "хозяева земли"...

Генерал, по обычаю, подошел ко мне, как к архиерею, под благословение, щелкнул громко верхушкой правой руки о левую ладонь, а после моего благословения он не донес даже до уст своих благословляющей моей руки. Опять не в осуждение говорю, а жизнь была такой: все одна форма, внешность, а внутренне сознание превосходства светской власти над Церковью.

Затем он стал обходить всех селяков и энергично здороваться с ними за руку. А я думал: "Это совсем не необходимо". Народ наш разумный, он знает цену начальству и потому не огорчился бы ничуть, если бы обошлось и без рукопожатий. Даже наоборот: эта лояльность не полезна ни начальству, не нужна и народу.

Вспоминается анекдот про А.Ф.Керенского. Входя в царский московский дворец, он будто бы тоже подал руку швейцару в знак равенства, но тот не знал потом, что же ему теперь делать с ней? И, кажется, сразу же потерял уважение к всероссийскому правителю - нет, это не настоящий!

В это время в коридоре мимо входной двери проходил секретарь по гражданским делам Котляревский, о коем я уже упоминал при рассказе о радио Троцкого. На одну или две секунды он задержался против приемной, увидел эту картину "здорованья", как говорили в залах, и улыбнулся. А я случайно поймал эту улыбку и понял ее так: "Гляди-кось! Залетели и вороны в барские хоромы! И зипуны тут же, где и паны!"

Грустно стало мне. Боже, Боже! Мы еще до сих пор не понимаем, что ведь вся сила в народе: будет он с нами - и мы спасемся, не будет - мы без него нули. А ты улыбаешься!

А Котляревский промелькнул и исчез. Не нужно думать, что он был какой-нибудь дурной человек. Наоборот, и тогда, и сейчас я вспоминаю о нем как о симпатичном и порядочном чиновнике, знающем свое дело. Но такое уж было время, господствовали господа. А "хозяин земли русской" не знал, куда руки свои девать! Не случайно произошла революция. Это не "бунт презренной черни", как любят иногда ссылаться правые деятели на Пушкина, а кончилось терпение народное Всему мера, и она переполнилась, вероятно. Вспоминаются слова другого писателя, Тургенева: "Россия без каждого из нас обойтись может. но никто из нас без нее не может обойтись".

А Россия - это по преимуществу простой полуторастомиллионный народ. Мы - господа, интеллигенты, духовенство - лишь тоненькая корочка на этом огромном пространстве, занимающем шестую часть земли. Но странно, эта корочка считала себя хозяином. Мне и прежде не очень нравилось, когда царь говорил; "мой народ", "мои подданные", "моя армия". Будто бы действительно все это принадлежало ему. А уж теперь, после революции, и вовсе не место было старым воззрениям на народ. Но не скоро выдыхается прежний дух, складывавшийся веками. Не будем винить, а лишь поймем все.

Поздоровавшись со всеми, генерал Врангель, точно извиняясь, обратился ко мне со словами:

- Вот, владыка, собирался в церковь пойти, а тут все дела.

- Эти дела сейчас - ваша служба, а в церкви мы молимся за вас.

Тогда он обратился к селянам с обычным вопросом, просто, но энергично и с властностью, ему свойственною: