Взяли к осени и г. Александровск. Но я не чувствовал в народе веры в нас. Например, в этом городе я служил в соборе литургию. В конце я предложил кому-либо из местного духовенства прочитать воззвание нашего Синода. Но батюшки, смиренно и робко улыбаясь, просили меня самого прочитать. Я понял, что они боялись остаться

без нас, когда мы снова откатимся назад. Они, ясно, не верили в нашу победу. После литургии устроили крестный ход. Народу с нами шло немного, а по бокам стояли рабочие, явные враги наши. Они не снимали шапок перед крестным ходом и открыто злобно улыбались по нашему адресу: "Подождите-де, и вам скоро придет конец!" Я это читал на их лицах совершенно отчетливо. Да, народ тут не с нами опять!

А в это время из-под Днепра или с Запорожской Сечи изредка летели снаряды, разрываясь очень высоко в воздухе и оставляя после себя беленькие облачка. Враг был рядом. И притом он мог постоянно грозить нашему левому флангу, отрезав его от основной базы в Крыму.

Еще помню службу в одном большом селе Мелитопольского уезда. Только мы начали служить молебен о победе нашей армии, как вдруг поползли слухи: красные окружают село. Наспех кончили молитвы. И я - на повозку. А Дроздовская дивизия совершенно спокойно стала готовиться к сражению. Генерал Витковский, весьма симпатичный и, казалось мне, мягкий, с женственным лицом человек, давал нужные приказания своей части для отражения врага. Я тогда удивился его непостижимому для меня спокойствию, точно на парад он шел.

Вот и все, что я помню о военных действиях за 5 месяцев. В сущности, почти ничего. Победа над Жлобою была случайным успехом. Меня больше интересовали общие настроения народа. Я не в территориальные успехи верил, а в народ: если бы он повернулся стихийно, тогда иное дело! Как же он чувствовал? И что мы давали ему?

Всего легче это можно и нужно было бы видеть из трех деклараций, которые обыкновенно пускались среди народа пришедшею властью. Как Деникин, так и Врангель выпустили такое обращение: "ЗА ЧТО МЫ ВОЮЕМ?" Оно было краткое, строчек в двадцать. Не помню сейчас, что там говорилось вообще. Лишь два пункта запомнились. Первый о вере, второй о Хозяине.

Как помнит читатель, генерал Деникин отклонил пункт "за веру", чтоб быть искренним. Генерал Врангель снова вставил его. Не потому, чтобы он был более религиозен, чем тот, а потому, что этот пункт теперь казался и более патриотическим, и отличал белых от красных безбожников, и более привлекал народ. А еще была и одна случайная причина. Какими-то путями к генералу Врангелю прошел один крестьянин Костромской губернии. Ему был показан проект обращения. Крестьянин сей удивился, что ни слова не сказано о вере, и дал совет непременно внести этот пункт. После этот крестьянин посетил и меня. Не он ли сам рассказал мне об этой подробности? Как сейчас помню его скромное лицо с русой бородой, серыми спокойными глазами, коричнево-серый пиджак и русский картуз. Симпатичный.

Но в декларации не сказано было о православной вере, потому что в Крыму было много татар-магометан и других. Отразилось ли это обращение на массах? Не думаю. К этому пункту привыкли еще в дореволюционное время и не обращали на него особого внимания.

Гораздо более тревожно встречен был другой пункт - "о Хозяине". Декларация по вопросу о будущем политическом строе стояла на "непредрешенческой" позиции. И генерал Врангель заявил, что этот пункт решит "Хозяин земли русской". Но кто он такой? Сразу всякому бросалось в глаза, что тут разумеется царь. Да и слово "хозяин" печаталось с большой буквы. Откровенно сказать, я и сам думал так же точно. Дело в том. что тогда была у многих вера в царя. Нам казалось: стоило лишь ему стать во главе - и все как-то волшебно устроится. Будто вся беда лишь оттого, что царя нет. Таково уж было обаяние его за 300 лет. Но и вообще люди истосковались по единой сильной власти.

Что думал сам Врангель, не знаю и сейчас. Может быть, и он мечтал о его возвращении? Не знаю, но почему-то думаю, это было у него. Некоторые (например, митрополит Антоний Киевский) открыто потом высказывали мне враждебные подозрения, будто Петр Врангель с моей помощью стремился в бонапарты под именем Петра IV. А мне и в голову это не приходило. Не верю, чтобы генерал мечтал о такой карьере. Кажется, митрополита Антония разжигали крайне-правые, Марков-второй и другие, которые очень не любили генерала Врангеля за его широкую позицию. После в Сремских Карловцах в Сербии, на лекции К., выбывшей недавно из России, когда зашла речь о династии Романовых, генерал Врангель в последовавшем обмене мнениями бросил горячую фразу, которая страшно поразила даже его сотрудников-генералов; "Россия - не романовская вотчина!"

Нужно, впрочем, сказать, что Врангель всегда был шире и свободнее многих сотрудников своих, но разумел ли он в 1920 году под Хозяином царя, не могу сказать. Когда же неопределенное слово вызвало разнотолкования в обществе и армии, то он вынужден был дополнительно разъяснить в печати, что под Хозяином разумеется сам народ земли русской. На этом и успокоились.

Что касается прочих пунктов воззвания, то они не остались в моей памяти. Думаю, потому, что не были яркими и оригинальными. Кажется, был и нравственный пункт, что святое дело освобождения Родины нужно делать чистыми руками.

Доселе я, как епископ Севастопольский, считался народным архиереем. Но как только я выступил сотрудником "белого движения", тотчас же на меня посыпались с разных сторон обвинения: он ушел от нас к ним! Я должен был говорить по этому поводу специальную проповедь с крыльца Александро-Невского храма на Корабельной стороне. "Для Церкви, - разъяснял я, - и белые, и красные, если только они верующие, одинаково приемлемые, а следовательно, я, работая с белыми, не ухожу от народа". Но, по-видимому, мое толкование не успокоило сомнений.

Другой случай. Я сам с печалью видел, что вокруг генерала Врангеля собрались бывшие высшие классы: министры, губернаторы, генералы, сенаторы, аристократы, немного промышленников и членов Думы и... никто из крестьян и рабочих. И я прямо высказал свою печаль и опасение генералу Врангелю, а потом и Кривошеину. И быть же тому, что как раз после этого моего доклада премьер-министру входит его секретарь Котляревский, ничего не знавший о содержании нашей беседы, и сообщает, что сейчас по радио передавалась агитационная речь Троцкого по этому же вопросу: "Всем, всем, всем! Кто собрался вокруг Врангеля? Графы, князья, помещики, генералы, нет народа", и т. д.

Нас всех поразило такое совпадение: белый архиерей и красный комиссар говорили одно и то же. Да, безусловно, нужно сознаться, что "белое движение" было в конце концов движением классовым, а не всенародным (не рабоче-крестьянским). Я это говорю не для того, чтобы винить кого-нибудь, - историю винить легко, но не всегда это умно и справедливо, - а лишь чтобы объяснить процесс "белого движения" и отношение к нему со стороны народных масс.

Для этого я сейчас расскажу об одном характерном случае обращения с этим самым народом.

Однажды в мой дом в Севастополе пришла группа селяков, человек 15. Это были простые землеробы. Но во главе их были какие-то интеллигентные братья Акацатовы. Кто они такие, я и по сие время не знаю. Слухи об одном из них ходили разные. Человек на многое способен, говорили потом о нем. Но мне это совершенно не важно. Такая большая группа не вмещалась в мою приемную комнату, и я попросил их в столовую, где было больше места и стульев. Сели. Характерно при этом, что каждый из них хотел занять место как можно более укромное, в уголку, а сесть - на краешке стула. Увы! Так приучены мы были все в бедности и бесправии. И я сам. когда уже был ректором семинарии, все опасался ходить в парадный подъезд по зеленому коврe лестницы. Тем более мужички. Этот "хозяин земли" своей.

- Чем могу служить? - спрашиваю.