Такое тяжелое впечатление получил я от первого знакомства с нашей армией. И только одно светлое воспоминание унес я от Перекопа - ту группочку безусых розовых мальчиков, которые у тлеющего костра спрашивали меня ночью:

- А что? Мы победим? Ведь мы за Бога и родину.

Когда я вернулся с фронта, то доложил нашему Синоду, а потом и генералу Врангелю буквально так:

- Наша армия героична, но она некрещеная! Вывод, в сущности, ужасный.

Что делать? Синод, архиереи - мы были бессильны и совершенно неавторитетны в глазах военных.

- Э-эх! Ну, что там говорят попы! - сказали бы нам в ответ. - Одной бесплодной проповедью больше, и только!

Авторитет, а он действительно был тогда, имел лишь Врангель, его любили, ему верили, его боялись. Разложение духа было уже глубокое. Так мой наивный вопль замер в воздухе и после этого первого доклада, а потом и в случае с бранью. Через несколько месяцев я подведу итог и письменно доложу о нем совету министров. Но будет уже поздно. А точнее сказать, было еще слишком рано.

Что это? Отдельные ли незначительные случаи? Или вырисовывалась уже общая картина? Мне бы хотелось верить первому, хотелось верить в чистоту белых риз. А иначе на что мне надеяться? Сил военных - горсточка, всего 15-20 тысяч! Что это такое перед миллионами Советской страны? Да еще после страшных поражений и бегства добровольцев со всех фронтов, когда авторитет и страх перед белыми пропал? Невольно начинало закрадываться в душу сомнение: не конец ли приходит? Не последняя ли страница пишется белыми?

Этот итог и пришлось мне, уже в июле, выслушать в откровенной форме от писателя Ивана Александровича Родионова. Имя этого человека не всем известно, а между тем от него осталась поразительно сильная книга, изданная около 1907-1908 годов, "Наше преступление". Казак родом, он имел поместье в Псковской губернии и описал нравы местных крестьян. Там есть такие потрясающие картины морального разложения и совершенно невероятных форм богохульства крестьян, что я, читая лекции в Петербургской академии, для характеристики современной нашей паствы не мог пред взрослыми студентами цитировать некоторые страницы с кощунствами. А то была фотография с подлинных фактов.

Родионов говорил, что это наше интеллигентское преступление, мы внушали народу безбожие и прочее!

После он написал еще книгу "Жертвы вечерние", как дети-кадеты в Белой армии отвечали своими поздними жертвами за ранние грехи своих отцов. И еще написал стихи про Москву белокаменную.

Генерал Врангель вызвал его из Турции, предложил ему стать во главе печатного дела. Он отказался. По прежнему еще знакомству, с 1906-1907 годов, по делу Распутина, он зашел ко мне с визитом. Я угостил его обедом. С жалостью спрашиваю, почему отказался.

- Видите, - ответил он, - чтобы победить большевиков, нужно одно из двух: или мы должны задавить их числом, или же духовно покорить своей святостью. Еще лучше бы и то и другое. Вы здесь хоть и благочестивы, но не святы. Ну, а о количестве и говорить не приходится. Поэтому дело наше конченное, обреченное. И я отказался от напрасного подвига.

Я ему что-то говорил об успехах армии. Тогда белые разбили Жлобу с его частью Красной армии. Но Родионов не придавал этому эпизоду никакого значения.

Сам он был человеком крутого нрава, железной воли и даже физической силы. Вероятно, подковы легко мог гнуть и ломать. При этом был глубоко религиозным и церковным христианином, даже приучился к непрестанной молитве Иисусовой.

После разгрома белых, когда я тоже приехал в Константинополь, его уже не было там, он перебрался в Берлин. Я написал туда ему письмо: "Вы-де оказались пророком о Крыме, а что же теперь думаете о дальнейшем?" Он отвечал: "Много дум в голове, но писать не буду, потому что люди учатся лишь опытом, и притом собственным!"

После он приезжал в Париж, там исповедовался и причащался. Все больше молился. Скончался, кажется, в Германии, оставив одного или двух сыновей, не знаю - от первой или второй жены. С первой он разошелся из-за своего тяжелого характера.

Но мы еще верили в успех. Еще не изжит был дух борьбы у белых. И нужно было довести дело до последнего конца. Начались военные операции.

Говорить много о военных действиях нет нужды. История Добровольческой (со времен генерала Врангеля ее стали называть Русской) армии в этот последний период "белого движения" отнюдь не определялась сражениями. Правда, в Сербии мне пришлось слышать доклад одного из добровольцев-офицеров, Туган-Барановского, который объяснял неудачи наши именно какими-то неверными военными действиями: вот если бы не так, а так... да если бы не то, а это... тогда бы... Скучно все это было. И Родионов был прав, когда говорил о массивных фундаментах движения: или колоссальной армии, или каких-либо духовных причинах, способных воздействовать на массовую психологию миллионов земли русской. Потому и я, лишь для красочности моих записок, вспомню о нескольких моментах, оставшихся в моей памяти.

Впервые мне пришлось отведать огня при посещении мною штаба одной из дивизий. Только я вошел в сельский домик, где был штаб, как через каких-нибудь пять минут раздался страшный взрыв на том дворе. Мы выскочили. Оказалось, снаряд влетел сюда и несколько лошадей, стоявших тут, были разорваны. Моя лошадь стояла на улице и осталась цела. Немедленно, признаюсь, со страху, мы с секретарем вскочили в нашу телегу и рысью обратно, подальше от фронта! Но снаряды ложились то слева, то справа, поднимая десятисаженные взрывы земли. Было жутковато. Однако уцелели. Две-три сажени левее, и весь штаб дивизии со мною был бы убит. Случайность?..

В другой раз генерал Врангель поехал на Джанкойский фронт, ближе к Азовскому морю. Красные наступали тремя цепями. С левого боку от них и значительно впереди шел бронепоезд. Все это было нам видно. Наши наступали тремя цепями, и тоже с бронепоездом, шедшим впереди.

Друг друга угощали гранатами. Генерал Врангель и мне предложил прогуляться. Сказали мы краткие речи и пошли. Прошли третью цепь, потом вторую. То слева, то справа рвались гранаты. Еще издалека слышался визжащий лет: "Гу-у!" И не знаешь, куда она угодит. Вдруг справа "Ба-ах!" между рядами. Идем дальше, еще: "Гу-у-у, ба-а-ах!" Я никак не могу удержаться, от страха непроизвольно вскрикиваю и непременно пригибаюсь к земле. "Ну, как вам, владыка, не стыдно кланяться всякой гранате?" - шутит Врангель, быстро шагая на своих длинных ногах, так что мы едва успеваем скоренько следовать за ним.

Сам он шел совершенно спокойно. Также спокойно, по видимости, вели себя офицеры и ряды солдат. Привыкли, что ли, они? Или скрывали чувство страха? Вероятнее, привыкли. Прошли мы и первую цепь. Впереди, довольно далеко, был наш бронепоезд, а навстречу ему двигался красный. Точно два быка впереди своих стад, сходились они в бой. Генерал Врангель хотел пройти и туда. Но генерал Слащев очень ласково, но твердо отрапортовал, что Врангель у нас один главнокомандующий и рисковать собою не имеет права. Врангель послушался. Вот в этот раз я и видел Слащева в валенке на одной ноге и в сапоге на другой. Но все же он был красив и привлекателен!

Мы воротились. Не знаю, чем кончилось это сражение войск. Потом белые прорвали фронт красных и отогнали их за Днепр на западе, за Александровск (после) на севере и до Азовского моря на востоке. Чем объясняется такое отступление Красной армии, не могу понять. Кажется, в то время советские войска были заняты войной с поляками и не могли выделить больших сил на юге.

Один раз в поле белые войска очень искусными маневрами разбили наголову кавалерийскую армию, в тысяч 18 шашек, предводимую каким-то Жлобою, едва ли не простым матросом. И об этом говорили как о большой победе.

Была одна высадка на Кубань возле Таманского полуострова. Разведчики обещали, что казаки поддержат теперь, они-де увидели, что такое большевики. Но это оказалось почти провокацией - никакой поддержки не было, лишь погибли тысячи добровольцев и отступили обратно. Но об этом молчали у нас.