Что до советской школы, то колебания её общего курса весьма наглядны. Для того чтобы увидеть это, годится даже один учебник – литературы, и более того, одна статья в нём – о жизни и творчестве Ломоносова. «Школьная рецепция Ломоносова начинается практически с нуля, достигает точки максимума в наиболее патриотическом издании 1949 года и чем дальше удаляется от него, тем более приближается к нулю», – пишет Е.Р. Пономарёв. Что ж, не увидеть, с каким историческим событием связан подъём патриотического сознания, включивший в свою орбиту даже такую, казалось бы, идеологически далёкую личность, как Ломоносов, – невозможно.

Нет никаких оснований предполагать, что сейчас всё иначе. В 90-е годы вновь резко сократился компонент патриотический, увеличился региональный. Изменения затрагивают даже темы частной жизни. Что такое семья для современного ребёнка? Только ли это мама и папа? А может, это ещё братья и сёстры, бабушки и дедушки? Сохранилась ли свойственная советскому времени «гендерная асимметрия»? Всё это находит отражение в выбранных текстах и иллюстрациях. И, конечно, по-прежнему актуален вопрос: насколько последовательно привлекаются к созданию учебников сами учителя? Дано ли им право определять и подбирать материал? Книга, представленная в этой заметке вниманию читателей, – сборник статей, написанных хорошим, внятным языком, с привлечением обширного исторического и текстового материала. Статьи были зачитаны на международной конференции, посвящённой истории детства, и могут дать довольно объёмную картину истории учебных книг в жизни детей.

Теги: филология , учебник

Акварельный автопортрет Михаила Бакунина. 1830-е годы

В современных философских словарях и энциклопедиях мы не найдём статей об И.С. Тургеневе. Составители исключили его из истории русской философии, хотя его "место" в ней отчасти уже давно было определено, к примеру, Д.И. Чижевским. В самом деле, среди русских писателей ХIХ столетия не было равных Тургеневу по философской эрудиции. Что же касается создания экзистенциальной прозы, то тут он опередил и Льва Толстого, и Достоевского. Поэтому слова Чижевского о том, что «Тургенев не нашёл случая высказать свои философские воззрения в печати», звучат несколько наивно. Можно сказать, всё его литературно-художественное творчество - это философия в захватывающих образах . Одно из первых выражений тургеневской философии жизни – роман «Рудин», памятник гению «непоколебимой воли» Михаилу Бакунину (1814–1876).

Отучившись на философских факультетах Московского и Петербургского университетов, Тургенев три семестра в Берлине с наслаждением штудировал гегелевскую «Феноменологию духа», «Науку логики» и «Энциклопедию философских наук» под руководством профессора Вердера, а вернувшись в Россию, весь пропитанный философией Гегеля , претендовал на кафедру философии. Назначение не состоялось, хотя новоявленный гегельянец успешно сдал магистерские экзамены, проявив глубокий интерес к вопросам философии религии, всерьёз начав свою охоту за мыслью . Отказавшись от карьеры профессионального философа, Тургенев тем не менее до конца жизни сохранил интерес к проблемам метафизики и внимательно знакомился с новейшими публикациями в этой недоступной для дилетантов области, хотя и посмеивался над своими «гимнастическими упражнениями на поприще философии» в компании Бакунина и его сестры Вареньки.

Недолгое пребывание в Берлине стало для будущего писателя временем духовной закваски, предопределившей философскую тематику и мировоззренческую направленность его поэтизирующего мышления . Примечателен тот факт, что на заглавном листе тургеневского экземпляра «Энциклопедии философских наук» сохранились записи о двух важнейших событиях незабываемого 1840 года: смерти Николая Станкевича, которому Тургенев был обязан своим «возрождением» и обретением «цели жизни», и знакомстве с Михаилом Бакуниным. Экзистенциальная значимость этих событий была приоткрыта в его первом романе «Рудин», воплотившем вполне оформившееся «философское убеждение» писателя, о выработке которого он сам говорил как о высшем акте художественного творчества, «величайшем творении искусства». Позднее в статье «Гамлет и Дон Кихот», раскрывая суть уже выработанного им убеждения, он утверждал, что «в этих двух типах воплощены две коренные, противоположные особенности человеческой природы – оба конца той оси, на которой она вертится[?] все люди принадлежат более или менее к одному из этих двух типов; …почти каждый из нас сбивается либо на Дон Кихота, либо на Гамлета».

Договорим за автора, боявшегося испугать читателя «философическими терминами»: ось , о которой здесь идёт речь, – это человеческая воля , продуцирующая «гамлетовские» качества в том случае, когда она рефлектирована-в-себя , и – «донкихотские» в случае её рефлектированности-в-другое . В Гамлете воля, ослабленная рефлексией , порой обнаруживается в кажущемся безволии. В Дон Кихоте сильная воля сочетается с иллюзорным сознанием о самом себе и идеализированном объекте воздействия. Совмещая свойства этих двух «чистых, беспримесных типов», Рудин являл собой некое переменчивое, двойное сознание , два устремлённых друг на друга взора, два недовольных и чуждых друг другу «Я», не способных достигнуть единства и примирения, т.е. само неразрешимое противоречие . Рудин – воплощение несчастного, раздвоенного внутри себя сознания, которое, как писал Гегель, сначала отказывается от своего решения, затем – от собственности и наслаждения и, наконец, «полностью отнимает у себя сознание внутренней свободы», смиряясь перед «мощью судьбы». Со стороны поведение «несчастной личности» кажется бестолковым, двусмысленным, а иногда и просто глупым. В любом случае несчастный пребывает в скорби о своём прошедшем бытии, оставаясь загадкой и для других, и для себя. Так кто же он в самом деле – «более или менее» Гамлет, Дон Кихот или не укладывающийся в упомянутую типологическую схему лишний человек ?

Уточним содержание последнего термина, дабы не повторять обычную ошибку интерпретаторов, подводящих Рудина под эту категорию. Повод для недоразумения дал сам писатель, издав в конце 1862 г. в Париже перевод «Рудина» вместе с «Дневником лишнего человека» и вдохновив Герцена на довольно-таки некорректное обобщение: в разряд «лишних» оказались зачисленными литературные персонажи Грибоедова, Пушкина, Лермонтова вместе с их прототипами. И Герцен активно эксплуатировал тургеневский термин в политической публицистике. «Лишний» в его толковании значит бесполезный , ненужный (в условиях репрессивного режима) человек, не желающий творить зло и бессильный сделать добро. Правда, есть у Герцена и проблески более глубокого понимания открытого Тургеневым «патологического явления»: всякий мыслящий человек в России лишний, потому что не может участвовать в происходящем, роковой смысл которого он понял, не хочет быть элементом «бесформенной и безгласной массы низости, раболепства, жестокости и зависти», увлекающей и поглощающей всё. Это мрачный субъект, поглощённый наводящей ужас пустотой, сознающий собственное ничтожество, пытающийся занять себя чем-то, чтобы только «забыть об угнетающей нас огромной пустоте». Говоря в связи с его появлением (за 12 лет до Базарова) о «первых зарницах нигилизма», Герцен, по сути, отказывается от своей первоначальной трактовки феномена лишнего человека и принимает тургеневскую.