Руфина МАКСИМОВА
Из цикла «Люди и война»
Погибшим у села Корпеч
Посвящаю моему дяде Ефиму – участнику Керченско-Феодосийского десанта От взрывов, криков, канонады боя,
спасаясь там, где тихо и светло,
судьбу былую заслонив собою,
шагнуло в вечность крымское село.
Ни тёрен, ни шиповник, ни калина
не буйствуют, лишь чахлая трава[?]
Здесь помнит обожжённая долина,
как не права война, как не права!
Как до неё здесь вольно птицы пели,
гудели пчёлы в розовых садах,
как плакали над крышами в апреле
всех облаков натруженных стада.
Собачий брёх – обычной жизни голос,
ухоженной земли довольный вид,
и вселюдская трудовая гордость,
как главное признание в любви…
Пуста долина, здесь на каждом метре
могила безымянная бойца.
Из года в год в холодном зимнем ветре
гудит набат – десантников сердца.
Слёзы женщин
Блеснёт слеза, как крошечная молния,
и упадёт средь вдовьего безмолвия.
Блеснёт порой, как бритвенное лезвие,
в себя вобрав солёное, болезное.
Блеснёт, стекая в боль любой войны…
Как солоны моря, как солоны!
Как часто плачут женщины, как часто…
Как мало женских слёз, что дарят счастье.
Крик птицы
Взрыв разметал причал,
вырвал калитку крайнюю…
Хрипло петух кричал,
странно кричал, неправильно.
Ветер в ночи крепчал,
выгнув деревья радугой,
страшно петух кричал
голосом птицы раненой.
А тишина в тот миг
кралась во тьмы величие,
всепостигая крик
боли истошной, птичьей.
Голос людей в тот час
больше она не слышала,
только петух кричал
там, на пути к Всевышнему.
Последние
В посеве пепельном дорожка,
по небу птицы не летят…
В лесополоске чья-то кошка
рожает семерых котят.
Она ещё пока не знает,
зачем земля порой дрожит,
она довольна: пёс не лает,
наверно, у реки лежит,
и грома долгие раскаты
ушли в измученный рассвет…
Потом поймёт, что больше хаты,
хозяйки, пса, деревни нет.
В посеве пепельном дорожка,
по небу птицы не летят…
Рожает под кустами кошка
последних в округе котят.
Апрель ушёл…
Апрель ушёл, осталась красота,
она дремала в тишине рассвета,
в преддверии безудержного лета
распахивая майские врата.
Призывно пела неба глубина,
рассеивая ветром птичьи стаи.
Они в полёте затяжном устали,
умчав с тех мест, где началась война.
Их птичий интерес тонул в дыму,
и, оторвавшись от просторов милых,
они летели мимо, мимо, мимо,
не доверяя больше никому.
Остоги
Стоят остоги прошлых зданий
из чувств, достойных сфер иных.
Энциклопедия познаний
обуглилась в кострах войны,
а с нею наших мыслей взрывы,
и стали жизненной виной
слова, поступки, те, что живы,
но искалечены войной.
Чья вина?
И их не обошла война,
тех, кто родился в зоопарке.
Эвакуируют в запарке
кого-то, но когда страна,
теряя города и сёла,
людей теряла день за днём,
в картине этой невесёлой
уже не помнили о нём.
О зоопарке, очень старом,
где жили звери много лет,
где слон, огромный и усталый,
счастливый доставал билет
из чудо-урны для ребёнка…
Снаряд платформу разметал…
Дымилась на земле воронка…
Вновь падал яростно металл
всё ближе к городу, всё ближе,
сметая на своём пути
живых и тех, кто неподвижен…
Куда бежать?! Куда идти
зверью, горящему в вольерах?!
Их крик летел разрывам вслед
сквозь боль, утраченную веру
в людей, так изменивших свет.
Застыли в памятнике каменном
солдаты. В том и их вина,
что где-то в небыль звери канули,
что уничтожила война
их, вырванных из рук природы,
не защищённых от людей,
когда безумствуют народы
во имя призрачных идей,
когда кричат творенья Божьи
в среде, где правят зло и ложь,
когда самой планеты кожа
уже испытывает дрожь
от ярости или от страха,
что ввергнут мир в последний час,
когда воссоздавать из праха
придётся ей уже и нас.
Обелиски
Наполнили весну лесные трели,
был белый пух, как перья лебедей…
В кострах обезображенно горели
альбомы, фотографии людей.
Расправиться война пыталась с прошлым,
перечеркнув простых домов уют.
В её огонь былое счастье брошено
в том времени, где зло войны куют.
И колокольный звон летит по свету…
Вновь ветер обелиски обласкал:
той, вечной боли рукотворный слепок,
тот, вечный крик сквозь времени оскал.
Владимир ГАХОВ
Море, вечный дирижёр
Опять над Феодосией ветра
Опять над Феодосией ветра...
Шальные тучи мечутся угрюмо,
Грустит залив,
К причалу катера
Трусливо жмут натруженные трюмы.
Пустынный пляж загадочности полн,
И, словно чудом таинства Крещенья,
Прощает нам все наши прегрешенья,
И грязь смывает нежной пеной волн.
Морская вольница нахраписто крепчает,
Взъярится валом, разобьётся вдрызг,
Пронзает воздух перекличкой чаек
И горечью солоноватых брызг.
Всё движется в кипении могучем,
Лишь Богом Данная взирает свысока
На мыс Ильи, Тепе-Оба и Кручи,
Призывный проблеск сердца маяка.
Покоен лик её суровых башен,
Развалин крепости прозрачна тишина,
И взгляд, надеждой призрачной окрашенный,
К ногам бросает путнику она.
...Стихает шторм.
И боль души стихает.
Вновь одиночество, как искра от костра,
Сгорев дотла, в несбывшемся растает.
Залив грустит.
О чём-то вспоминают,
Шумят над Феодосией ветра.
Свой путь мы ищем
Какой восход!
Залив пылает,
Пурпурной радостью звеня,
То бирюзой волны взыграет,
То синью солнце обнимает –
Царит симфония огня.
И море, вечный дирижёр
Судьбы, надежды и сомнений,
Играет зыбью с ветром гор
Ноктюрн чарующих мгновений.
А где-то там, в глубинах вод,
Укрытых нежностью лазури,
Уже рождается и ждёт
Свой бенефис начало бури.
И бросит шторм к моим ногам
Всю ярость, боль и жажду чуда,
И будет жизнь бурлить, покуда,
СВОЙ путь мы ищем к берегам.
ФЕОДОСИЯ
Татьяна ХАЛАЕВА
Севастополь величавый
НАСЛЕДСТВО
Мне отцовский характер достался в наследство.
Он во мне проявлялся ещё с малолетства.
Он во мне начинался с простого упрямства,
