Теперь у девочки появилось занятие и надежда. Она часами упорно мурыжила грудь, плакала от боли, замолкала, вспоминая — надо терпеть.

Ее терпение каким-то чудом связано с судьбою младенца, так что — чем больнее, тем лучше. И не надо ждать награды немедленно — это она почуяла тоже.

И не удивилась, когда однажды мимо ее кровати прошел знакомый ей злющий врач. Она просто встала и пошла спокойно за ним.

— Опять кота сожрали, — пожаловалась врачу сестра-хозяйка.

— Я вам собаку принес, — ответил тот. — Хорошего пса, терьера. Он уже в подвале шурует, не заходите. А под лестницей у вас снова бардак?

— Да не углядишь за ними, — плюнула сестра. — Собачья свадьба, честное слово. Я их уже и шваброй, и кипятком, и выписать без больничного грозила — не помогает. Из травмы на костылях и то приходят. Скоро с катетерами будут скакать, кобели проклятые. Отправьте вы эту суку домой!

— Другая придет. А у этой ребенок с нефропатологией, без почки родился, куда я ее отправлю.

Злой врач подошел к лестнице, под ней кто-то затаился, стараясь не дышать.

— Агобобова! — крикнул врач, как заклинание, и постучал ногой по перилам.

Тишина.

— Агобобова! Я знаю, что вы там, выходите!

Никто не вышел.

— Ну и черт с вами.

Вышла, поправляя волосы, женщина в красном махровом халате и отправилась в отделение.

— Агобобова, если вы сами инфекции не боитесь, то ребенка пожалейте!

Женщина не ответила. Врач заглянул под лестницу, всмотрелся.

— Да, тут и терьер не поможет, — сказал он в темноту.

Был поздний вечер, в коридорах никто не толпился и на лестницах было пусто. Только на одной площадке плакал старик, завернутый в грязную простыню. Он держал трубку телефонного аппарата, пытался говорить в нее, сообщал, что у него лишь одна двухкопеечная монета, тут же срывался на рыдания, сердился на себя и от этого еще сильнее рыдал.

— Что за цирк? — гаркнул злой врач. — Почему вы голый и босиком?

Оказалось, что старика привезли на «скорой», прооперировали и бросили в «интенсивке» на матрас, — казенное белье кончилось, постели у старика с собой не было, а его одежда, когда оперировали, пропала. Старик дождался, пока прокапает система, отсоединил ее, взял у соседа по палате сменную простыню, занял две копейки и приплелся звонить близким. Злющий врач бегал, свирепо ругался, кричал; старик дрожал и плакал, привалившись к ступеньке; девочка терпеливо ждала, сидела на корточках, спрятавшись в темноте.

Так они путешествовали по больнице, пока врач не скрылся за дверью. Между ним и девочкой остался один пустой коридор.

Девочка шла неспешно, в груди у нее пел мужской голос — красивый и сильный, как океан, но пел он сдержанно — ночь. Голос был полон любви, муки и нежности — от него хотелось счастливо плакать и что-то дрожало, как струны, внутри. Девочка уже почти разбирала слова и начала подпевать беззвучно — одним лишь дыханием. И вдруг поняла, что сейчас будет, — чудо.

Она остановилась у двери, за которой злой врач на кого-то орал, на него орали в ответ: врач басовито — «бу-бу-бу», а ему — «уи-уи», как свинья. Что-то грохнуло и дверь отскочила в сторону. В коридор шагнул парень, совсем молодой, красный от бешенства.

— Не имеете права! — крикнул он. — Я вам еще покажу! Я к главврачу пойду!

— В задницу! — Врач попер на мальчишку грудью, большой, широкий, на худого и хлипкого. — В задницу себе зонтик засунь! И раскрой его! Понял?! А потом приходи. А потом приводи! Вот таких! — За руку парня держалась зареванная девушка, крошечная, как собачонка, она тряслась и скулила: «Паша-паша-паша…»

— Что — «Паша»?! — Парень толкнул ее так, что девушка чуть не упала, просеменив ногами по полу. — Думать надо было, коза! Девки все сами знают, что делать, чтоб этого не было! А ты…

— Ты сам козел, — сказал врач спокойно. — У нее же детей потом не будет. У нас же скоблят по живому, на новокаине, ты, паскудник, сам думай башкой.

Парень дернулся и потащил свою девушку, которая уже боялась скулить, а только пригибалась на каждом шагу, как от пощечины.

Злющий врач погрозил им вслед кулаком и хлопнул дверью.

Девочка постояла в темноте, послушала. Красивый голос в ней продолжал напевать, тихо-тихо. Она вдруг подумала, что у врача, хоть он и злой, мог быть такой же голос, если б он пел.

Девочка осторожно открыла дверь кабинета, заглянула внутрь. Врач плакал зло: вытирал слезы ладонью, ворчал, грозился, всхлипывал, и слезы у него текли и текли.

— Идиоты, — шептал он. — Идиоты, кретины! Как же можно так жить, дурачки, бедолаги?..

Девочка обычно боялась, когда взрослые плачут, но сейчас не испугалась и не удивилась, вошла уверенно, погладила врача по мокрой руке.

— А, — сказал он, — это ты? Вот странно, что ты сегодня пришла, — мы как раз твою девку из кювеза достали. Чудо-ребенок, — представляешь, уже дышит сама. Завтра отдавать ее думали.

— Спасибо.

— А что спасибо-то? В дом малютки. Тоже мне радость. — Злющий врач не плакал, а говорил, как обычно, сердито.

Мать будущей Магдалины попросила:

— Можно девочку посмотреть? Пожалуйста.

Врач велел:

— Сиди здесь, ничего не трогай.

Над столом с телефоном висел календарь, на нем красивая женщина с распущенными волосами стояла на коленях, смотрела вверх, приложив руку к груди. На ней была такая же рваная сорочка, как у всех женщин в отделении. «Кающаяся Мария Магдалина, Тициан», — прочитала девочка. «Магдалина!» — пропел голос внутри.

Доктор принес младенца. В чепчике! Маленький чепчик — на кулак и то еле налезет, а в нем — живое лицо, желтое, в невесомом пуху, светится мягко и пахнет, как солнечный заяц. Подбородка нет — просто щеки стиснуты завязками чепчика. Глаза закрыты, ресницы длиннющие: девочка. Спит и губами во сне шевелит, как будто сосет.

«Как же хорошо, как правильно, что столько дней я терпела эту дурацкую боль! — осторожно подумала мама будущей Магдалины. — И теперь все отлично с младенцем — это самый красивый ребенок на свете».

— Магдалина, — сказала она вслух. — Я назову ее — Магдалина.

— Слишком претенциозно, — сказал врач.

— Да, — важно кивнула мать Магдалины. — Я тоже так думаю.

Она спустила рваный ворот сорочки с плеча, обнажив то, что стало с недавнего времени грудью, и попыталась засунуть сосок девочке в рот. Та повела вялыми губами — и все. Тогда маленькая мать Магдалины — и ведь никто ее не учил! — надавила резко пальцами на сосок, тихо смеясь, брызнула молоком младенцу в лицо. Потом — еще раз, уже прицельнее; девочка поморщилась, почмокала, почмокала, пробуя, и неожиданно сильно схватила сосок. И всю душу из матери вынула — с корнями, протащив по всем жилочкам, от макушки до пяток, по протокам новорожденной груди. Больно и так радостно, что даже страшно. Мама Магдалины вскрикнула, засмеялась от неожиданной боли и разревелась от радости.

— Посмотрите, какая чудесная девочка, — сказала она врачу, шмыгая носом. — Когда смотришь на нее, обязательно улыбаешься.

Злой врач покосился на сосущего младенца, не улыбнувшись. Нахмурился:

— Вот что, иди-ка к себе.

Рано-рано утром малышей привезли на кормление. Еще издали заслышав грохот каталки и нестройное злое мяуканье голодных младенцев, мама Магдалины помчалась мыть в туалете грудь. Уселась поудобнее, подложив под спину подушку, завязала волосы вафельным полотенцем — у других, она видела, были косынки, сложила руки, в которых дрожало уже предвкушение сладкой тяжести детского тельца.

Женщины набежали к каталке, теснились, кудахтали, хлопотали и наконец разошлись все, умильно воркуя. Нянечка поставила пустую каталку к стене.

— А мне? — спросила мать Магдалины. — Мне уже тоже можно. Точно-точно, спросите там у врачей.

Нянечка, уточнив фамилию девочки, ушла в детское отделение.

Ее не было долго — не было, не было, и наконец она появилась. Положила девочке на колени тугой шевелящийся сверток и отправилась по палатам собирать других малышей.